– Ну так! – хмыкнул Миха.
– Ты молодец. Ты это здорово придумал. Но переодеваться ментом не надо. Вдруг дед не откроет сразу? Он после Надьки пуганый. Начнет звонить в милицию, проверять, кого к нему прислали, зачем. Лучше уж ты сам отмычкой, потихоньку. Теперь смотри. Видишь, «Форд»?
Прежде чем зайти в подъезд, убедись, что его нет. Пока он здесь, не заходи. Жди, когда уедет. Понял?
– Понял. А он чей?
– Одной американки. Она может появиться здесь в любой момент, подняться в квартиру. Ты не должен с ней встретиться. Понял? Ладно, поехали. Забросишь меня домой, потом заедешь к себе, возьмешь пушку, отмычки. Перчатки есть у тебя?
– Нет.
– Хорошо. Сейчас остановимся у аптеки, купим. Не забудь надеть. Ты все усвоил? Смотри, тут нет мелочей.
– Ага. Слышь, ты в клуб не пойдешь, что ли?
– Нет. Я раздумал.
– А чего так?
– Жрать не могу, пока вся эта бодяга не кончится. Достали, суки, в натуре, блин! – он потянулся с хрустом. – Вот закончим дело, тогда завалимся в самый крутой кабак. Нажремся, напьемся, телок снимем, загудим по полной. Хочешь?
– Ага, – кивнул Миха, – хочу.
Утром 27 апреля Берлин был полностью окружен союзными войсками. Кольцо сомкнулось. Во время полуденного совещания в бункере Гитлер трясущимися руками приколол железный крест на грудь маленького мальчика, который бросил гранату в русский танк и взорвал его. Ребенок, получив крест, сказал «Хайль Гитлер!», вышел в коридор, упал на пол и заснул, как убитый. Все присутствующие, даже Мартин Борман, прослезились от умиления. Позже, рассказывая об этом, летчица Ганна Рейч, одна из последних свидетельниц агонии великого вождя, тихо всхлипывала.
Самая ценная часть архива Отто Штрауса хранилась в его доме в Берлине, в маленьком бронированном сейфе. Всего три толстые тетради, густо исписанные мелким косым почерком. Текст, похожий на шифровку, мог разобрать только он. Немецкий и латынь. Формулы, рецептура, дневники наблюдений за подопытными особями, подробные описания множества уникальных экспериментов на человеческом материале. Без этих трех тетрадей Штраусу трудно будет продолжить работу. Поэтому ему предстояло вернуться в Берлин.
Перед отъездом из Фленсбурга, где нашел свое временное пристанище Гиммлер, доктор проделал небольшую операцию: под местным наркозом вшил в щеку Гейни, с внутренней стороны, под слизистую, капсулу с цианистым калием. В отличие от других желающих держать во рту на всякий случай эту маленькую спасительную штуку, Гейни не имел ни одного искусственного или даже пломбированного зуба. У него был удивительный рот. Все тридцать два зуба, здоровые, крепкие, белые. Жалко портить. Редкий случай природной санации.
– Смотри, не прикуси щеку нечаянно, – сказал Штраус, – надеюсь, нарочно тебе этого делать не придется.
– Никогда! – весело ответил Гейни, – через неделю, максимум через месяц, ты эту гадость из меня вытащишь.
Сыворотка ему уже не требовалась. Ему и так было отлично. Кожа его, всегда болезненно-белая, приятно порозовела. Морщины разгладились. Голубые глаза казались больше и восторженно сверкали. Без пенсне, без своих знаменитых усиков, с непривычно голой верхней губой, Гейни помолодел необычайно. В нем появилась младенческая свежесть и резвость.
Гиммлер сбрил усы и снял пенсне, когда узнал, что фюрер проклял его, лишил всех чинов и званий, объявил предателем и приговорил к смертной казни.
– Вот он, результат дипломатической суеты Шелленберга, глупого трепа с этим надутым графом, – говорил Гейни, трогая свою голую верхнюю губу, – я всегда знал, что с аристократами лучше не иметь дел.
Это был странный юмор. Впрочем, раньше у Гиммлера вообще никакого юмора не было. Он стал шутить только сейчас.
Переговоры с Бернадотом, многофазные, многочасовые, действительно не привели ни к какому результату. Заключенные, о которых шла речь, погибли. Буквально через день после встречи в Любеке оставшихся узников погрузили на баржи в торговом порту Любекской бухты и утопили в Балтийском море. Тысячи людей, прошедших через ад, до последней минуты надеялись, что будут жить.
Потом еще многие годы в рыбацкие сети попадали их останки.
Граф Беркадот свое обещание выполнил, предложения Гиммлера были переданы союзникам. Черчилль и Трумен отказались обсуждать с Гиммлером вопрос о частичной капитуляции, заявили, что переговоры такого рода не могут вестись без участия Сталина и частичная капитуляция Германии невозможна. Только полная, безоговорочная, на всех фронтах.
Информация об этом тут же просочилась в прессу, дошла до Гитлера. Он был в ярости. Он кричал, что Гиммлер грязный предатель. У него случился припадок, похожий на эпилептический. Люди, окружавшие его в бункере, испугались, что он умрет. Но нет, не умер. Ему оставалось жить еще три дня. Он должен был обвенчаться с Евой Браун и продиктовать свое политическое завещание.
Из Любека Гиммлер хотел вернуться в Берлин, но не получилось. Уцелевшие дороги были забиты беженцами. Покружив по обломкам великого Рейха, рейхсфюрер повернул на север и осел с группой верных эсэсовцев во Фленсбурге, неподалеку от датской границы.
Оптимизм Гейни в эти дни превышал все разумные пределы.
– Мы должны выиграть время, – говорил он, – американцы начнут войну с русскими, и тогда им очень пригодятся мои отборные, верные дивизии СС, которые были, есть и будут главным гарантом освобождения мира от коммунистической заразы.
Не существовало уже ни дивизий, ни армий.
Гитлер в Берлине, разбитом, окруженном со всех сторон войсками союзников, сидел глубоко под землей и часами мог двигать по карте пуговицы, планируя атаки, наступления, победы. Гиммлер во Фленсбурге исходил радужными пузырями планов своего будущего могущества. С детской гордостью он разевал рот, выворачивал щеку и демонстрировал всем ампулу с цианистым калием. Находиться с ним рядом было опасно. Едва ли не опасней, чем возвращаться в окруженный союзниками Берлин.
Отто Штраусу пришлось лететь по воздуху, пронизанному огнем, над пылающими развалинами немецких городов, прыгать с парашютом из подбитого самолета, прорываться пешком сквозь колонну обезумевших беженцев; трястись в американском военном джипе, переплывать реки на баржах и паромах. Под обстрелами, под бомбами, по руинам, сквозь блокпосты союзников, он шел вперед, к городу, которого не существовало. Он был так занят и так измотан, что не чувствовал присутствия Василисы, не смотрел на часы. В эти последние апрельские дни время сошло с ума. Минута вмещала сутки. Сутки равнялись десятилетиям.
Василисе было так же страшно, как когда она плутала по тлеющему лесу и чуть не утонула в болоте. Вместе со Штраусом она кашляла от дыма, задыхалась от запаха гари и тлена, слепла от вспышек. В чужой реальности она не могла почувствовать себя бесплотной и неуязвимой, и если рядом стреляли, ей казалось, пули и осколки летят в нее.
* * * .,
Пулевые отверстия у всех шести погибших обнаружили еще до вскрытия. Кроме Гриши Королева удалось установить личности двоих, мальчика и девочки. Лица обгорели, но с помощью специальной компьютерной программы их сравнили с фотографиями пропавших подростков. Девочка и мальчик, которые не могли жить друг без друга и собирались пожениться. Оля Меньшикова и Сережа Катков.
Трое других так и остались неизвестными.
Позже на месте бывшего лагеря «Маяк» и вокруг него, в лесу, в болоте, было обнаружено еще три десятка неизвестных трупов, мужчин и женщин, в основном пожилых. Ни о ком из них не было подано заявлений от родственников и знакомых. Никто не числился в розыске. Ни у одного не было пулевых ранений. Если бы не количество их, погибших в одном месте, за короткий период времени, то причины смерти можно было бы счесть естественными. В каждом отдельном случае вскрытие показывало плохое состояние здоровья, больное сердце, разрушенную алкоголем печень, прокуренные легкие. Это были бомжи, алкаши, никому не нужные люди. «Лютики».
Следствие тянулось долго, судебные заседания, закрытые и открытые, еще дольше. Было много шума, статей в прессе, сюжетов по телевизору. Но это все потом. А пока следователь Лиховцева сидела, сжав ладонями виски так сильно, что наружные уголки глаз опустились вниз. Глаза были красные и мокрые.
Завтра утром Зинаиде Ивановне предстояло сообщить родителям погибших детей о том, что их нашли. Приглашать для опознания матерей и отцов, присутствовать при опознании, отвечать на вопросы, произносить бессмысленные слова утешения, когда утешить невозможно.
Она говорила тихо, медленно и невнятно. Под языком у нее таял шарик нитроглицерина. Сане приходилось напрягаться, чтобы услышать ее. Несколько минут назад он говорил по своему мобильному с Витей Королевым, братом Гриши, и тяжело врал, что пока ничего не известно.
