Леонид Юзефович - Казароза

Он снова взялся за сумочку, пошарил в ней и нашел в углу старый, сильно помятый театральный билет со штампом Дом Интермедий. Соляной городок, Пантелеймоновская, 2. На обороте химическим карандашом, временами переходящим с серого на линяло-синий, круглым женским почерком написано:

В соседнем номере ворковал репродуктор. У светофора под окном скрипели тормозами машины.

Свечников снял пиджак и, прежде чем прилечь, вынул из бумажника старую фотографию на картоне с обтрепавшимися углами, с надписью внизу: А. Яковлев. Портрет Зинаиды Казарозы. 1912.

В центре, на фоне пустыни, окруженная зверями, какие не могли бы соседствовать друг с другом не только в природе, но даже в зоологическом саду, стояла крохотная стройная женщина с волнистыми волосами и птичьей клеткой в руке. Вокруг бурлил звериный шабаш. Слева ее атаковали обитатели джунглей, здесь же разевал пасть вставший на дыбы русский медведь, обвитый, как Лаокоон, чудовищными змеями, для которых он, однако, был не жертвой, а союзником, опорой в смертоносном броске. Заодно с ними выступал свирепый тигр, оседланный макакой в буржуйском цилиндре. Справа, среди взбесившейся домашней скотины, выделялась еще одна обезьяна, вооруженная казачьей пикой. Под ее предводительством выступала ватага злобных кроликов, к ним примыкал отсутствующий у Брема оскаленный мохнатый уродец с прямым и длинным рогом на поросячьем носу. Высокую и узкую, с круглым верхом, клетку женщина держала за кольцо, выставив ее перед собой, как фонарь в пути по ночному лесу. В клетке сидела райская птица. От нее исходило неземное сияние, оно-то и делало маленькую смуглую женщину недоступной для всех этих тварей.

Губчека размещалась в здании бывшей духовной семинарии напротив кафедрального собора. В одной из комнат второго этажа Свечникова усадили возле стены, Караваев сел за стол, Карлуша — на подоконник. Окно выходило во двор,з а ним угадывались в темноте яблони семинарского сада.

— Значит, Свечников Николай Григорьевич, — заговорил Караваев. — Одна тысяча восемьсот девяносто второго года рождения. Из рабочих. В армии с одна тысяча девятьсот пятнадцатого…

Перед ним лежала раскрытая папка с бумагами, время от времени он туда заглядывал.

— Окончил школу прапорщиков. В одна тысяча девятьсот семнадцатом вступил в партию социалистов-революционеров.

— Левых, — с нажимом уточнил Свечников.

— Угу… Был на Дутовском фронте. В коммунистической партии с января одна тысяча девятьсот девятнадцатого. На Восточном фронте — с февраля. Воевал в должности комроты и помначштаба Лесново-Выборгского полка двадцать девятой дивизии. Причина демобилизации?

— Показать?

Свечников начал расстегивать гимнастерку.

— Не психуйте, — поморщился Карлуша. — В бане будете хвастать.

— А ты вообще кто такой?

— Попрошу ему не тыкать! — сказал Караваев. — Это Карл Нейман, наш товарищ из Питера…. Итак, в каких отношениях состояли с гражданкой Казарозой, она же Шеншева, Зинаидой Георгиевной?

— Ни в каких не состоял.

— А зачем приходили к ней в театр?

— Просил выступить на концерте у нас в клубе.

— Почему именно ее?

— Слышал, как она поет.

— Где?

— В Петрограде.

— Когда?

— В позапрошлом году.

— Точнее.

— Ноябрь месяц.

Из своей папки Караваев вынул листок с карандашной надписью по-английски.

— Узнаете?

— Откуда это у вас? — вяло удивился Свечников.

— Не важно. Вы писали?

— Я.

— Знаете английский язык?

— Нет. Просто переписал буква в букву.

— Чекбанк Фридмана и Эртла, девятнадцать, Риджент-парк, Лондон, — прочел Караваев. — Какие у вас дела о лондонскими банкирами?

— При чем здесь Казароза?

— Отвечайте, что спрашивают. Соображаете ведь, где находитесь.

— Это эсперантистский банк, — объяснил Свечников, — в нем хранятся вклады русских эсперанто-клубов и частные пожертвования. Первые поступления относятся к девятьсот десятому году. Мы требуем возвратить этиденьги, а правление банка отказывает под тем предлогом, будто в Советской России нет независимого эспер-движения.

— Сумма вклада? — быстро спросил Нейман.

— Около сорока тысяч рублей золотом.

— Откуда вам это известно?

— Из бюллетеня Всемирного конгресса. Нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.

— А зачем адрес банка?

— Туда копию на английском.

— Фамилия Алферьев о чем-то вам говорит?

— Нет.

— Он же Токмаков, Струков, Инин.

— Не знаю.

— Левый эсер. Член боевой организации, участник убийства Эйхгорна в Клеве.

Фельдмаршала Эйхгорна, командующего немецкими войсками на Украине, эсеры взорвали в июле восемнадцатого. Бомба была заложена в термос. Краем уха Свечников слышал, что тогда же планировались покушения на Ллойд-Джорджа, президента Клемансо, кайзера Вильгельма и Гинденбурга. Предполагалось, что их гибель повлечет за собой прекращение войны и всеевропейское восстание измученных бессмысленной бойней народных масс. Однако до Парижа, Берлина и Лондона добраться не удалось. В итоге ограничились графом Мирбахом в Москве и Эйх-горном в Киеве.

— Есть данные, — продолжил Нейман, — что в настоящее время он прибыл на Урал для организации подпольных боевых дружин.

— С эсерами я разошелся полтора года назад. С тех пор никаких контактов с ними не имею.

— Допускаю, но дело в том, что Алферьев раньше увлекался эсперанто. Этой зимой он вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить средства якобы для русского эспер-движения, а на самом деле — для нужд партии. А теперь посчитаем. Ваше эсеровское прошлое — раз, эсперанто — два, банк Фридмана и Эртла — три, Урал — четыре. Итого четыре пункта, по которым вы можете быть связаны. Не многовато ли совпадений?

— Вы что, за контрика меня держите? — удивился Свечников.

— Просто пытаемся понять, почему вы не хотите честно рассказать о ваших отношениях с Казарозой.

— Да не было никаких отношений!

— И Алферьева вы ни разу в жизни не видели?

— Не видел.

— И не слышали о нем?

— Нет.

— И не знали, что Казароза была его гражданской женой?

Боль была мгновенной. Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно. Так вот от кого слышала она эти стихи! Вот кто дал ей это имя! Он никогда не думал, что с такой силой можно ревновать мертвых.

— Чего молчите? — спросил Караваев.

— Давайте, ребята, завтра поговорим. Не могу я сейчас.

— Ага! — удовлетворенно сказал Нейман. — Значит, какие-то отношения у вас все-таки были.

Пока шли по ярко освещенным, несмотря на глубокую ночь коридорам, Казароза, Зиночка Шеншева, пела ему песню своей славы с его любимой, заезженной до беспросветного хрипа пластинки:

Лестница двумя пролетами уходила в темноту, снизу тянуло каменным холодом. Конвойный топал сзади. Появился еще один солдатик, отворил обитую железом дверь. В камере горела семилинейка, у стены вповалку спали на досках люди, человек десять.

— «Все цыгане спят, лишь один не спит…» — из-под груды тряпья сказал лежавший с краю арестант и подвинулся. — Милости прошу.

Свечников лег рядом с ним.

Зарешеченное оконце под потолком сначала было черным, с медленно сползавшей вправо одинокой звездой, а когда погасла, чадя, семилинейка, стало понемногу бледнеть. Слышно было, как сменился за дверью караул. Храпел сосед, чертежник с пушечного завода, успевший рассказать, за что его здесь держат. Кто-то донес, будто он и есть тот человек, кто мелом вывел на стене ствольного цеха популярный на Урале и в Сибири лозунг: «Долой Ленина с кониной, да здравствует Колчак со свининой!»

Свечников уже вспомнил, что письмо в Лондон должен был написать Варанкин. Он преподавал английский в университете, ему и отдан был адрес банка. Оставалось выяснить, сам он отнес Караваеву этот листок или обошлись без его согласия.

А Казароза все пела:

Было уже светло. Розовый, но не закатный, а рассветный дым сочился из оконца.

Днем снова привели ту же комнату на втором этаже. Нейман по-прежнему сидел на подоконнике, Караваев — за столом, словно оба всю ночь не только не выходили отсюда, но даже не вставали с мест.

— Вы утверждаете, — не здороваясь, начал допрос Караваев, — что с Казарозой познакомились в ноябре восемнадцатого года. При каких обстоятельствах это произошло?