пляжа были видны окна кларендонских пансионеров.
Все эти окна-глаза были распахнуты, и лишь у одного веки были закрыты.
День шел на убыль. Ветер рвал темные облака, оповещая о наступлении осени, как уличный мальчишка, кричащий о представлении, которое вот-вот начнется.
Все здесь пахло морем, моим портсмутским морем, а я смотрела на окно с задвинутыми шторами – единственное из всех. Было время, когда эти шторы дарили мне утешение.
И вот в этот самый момент веки раскрылись.
Возникло его лицо.
Я знала, что он слеп, я была уверена, что он меня не видит, но он был перед окном. Его вытянутая голова, его двухцветные глаза были обращены ко мне.
– Энни!.. Энни!.. Извозчик! – звала меня Сьюзи.
Я задержалась еще на мгновение, глядя в эти глаза.
Я не знаю, откуда у меня взялось ощущение, что он видит меня не видя, как будто я внезапно сделалась его скрипкой. Я почувствовала его взгляд и почувствовала, что он чувствует мой взгляд. Видит не видя. Сумасшедший и здравомыслящий. Желание уйти и желание остаться.
И тогда я пошла по песку, вернулась ко входу, села в кэб (лошади, влажные после недавних дождей, блестели, как начищенная мебель из черного дерева) и поехала прочь от Кларендон-Хауса. Бросив последний взгляд на дом, я достала карточку с именем Грега Перкинса. Посмотрела на нее.
Потом я посмотрела вперед. И больше я уже никуда не смотрела.
В зале темно, освещена только сцена; она имеет форму большой белой коробки с откинутой крышкой, на внутренней стороне изображен Знак.
Потолком в зале служит большое зеркало. Оно отражает тридцать фигур в тени и одну фигуру на сцене. Из тридцати фигур три дышат, двигаются, разговаривают и имеют на себе одежду. Двадцать семь фигур только дышат.
Фигура на сцене, кажется, даже не дышит. Зато говорит.
– Что еще он сказал? – спрашивает старый профессор.
Девочка стоит на коленях в центре сцены-коробки, она полностью обнажена, белокурые локоны распущены, руки закинуты на голову. Она говорит, глядя в пол. Говорит очень четко и звонко. Но звонкость эта сродни хрупкости инея: кажется, голосок вот-вот сломается от ужаса.
– Что если вы не приедете… он воспользуется доктором Оуэном Корриджем, чтобы разоблачить всю группу, сэр. Он расскажет и газетчикам, и Скотленд-Ярду, сэр… Что, даже если вам удастся его ликвидировать, сэр, он все же причинит вам вред…
Губы старого профессора складываются в гримасу недовольства – в зеркальном потолке она отражается как улыбка.
– Очень хитро.
– Мы с этим разберемся, сэр, – говорит один из мужчин позади профессора.
– О да, безусловно, – поддерживает второй. – Это проблема, но она имеет несколько решений…
– Прежде всего, вам не следует на такое соглашаться, – советует первый.
– Совершенно верно, – откликается второй. – Ни в коем случае не ехать…
Старый профессор ждет, когда они замолчат. Потом он поднимает обе руки.
– Спасибо, – говорит он девочке. – Ты сильно помогла. Несовершенная, но полезная.
Старый профессор хлопает в ладоши. Девочка поднимает голову и перестает дышать.
Лицо ее, отраженное в зеркале, – белого цвета. Лилового. Фиолетового. Багрового.
Крышка большой коробки закрывается. И тогда старый профессор начинает говорить:
– Разумеется, я поеду. – (Первый и второй так поражены, что даже ничего не отвечают.) – Он убил Генри и Эндрю. Но у меня есть кое-что такое, что ему совсем не понравится… Я поеду. Передайте велосипедистке, пусть доставит послание. – Старый профессор кривит губы, и зеркало наверху отражает гримасу недовольства.
На самом деле это улыбка.
Несколько лет спустя доктор Артур Конан Дойл опубликовал в журнале «Липпинкоттс Мансли» повесть под заглавием «Знак четырех». Один экземпляр этого первого издания был отправлен в Оксфорд с собственноручной надписью автора.
Посвящение гласило: «Мисс Энн Мак-Кари в память обо всем, что произошло в сентябре 1882 года… и о том ужасе, который случился потом».
Когда я начал сочинять «Знак Десяти», мир казался реальным внутри собственных границ, что не так уж и много.
Но внезапно мир сделался нереальным, как книга Кэрролла и как книги других писателей. Как моя книга.
На протяжении этого головокружительного маршрута, отмеченного столь крохотным зверьком, что многим он тоже казался нереальным, я последовательно создал несколько вариантов романа, который читатель держит в руках. Завершить его мне помогли мои друзья Диего Хименес и Кема Монтесино, которые прочли самый первый вариант и сделали очень важные пометки, хотя впоследствии я начисто переработал весь текст. Мои друзья и замечательные коллеги Кристина Масиа и Иэн Уотсон, к которым чуть позже присоединилась и София Рай, решили расставить все точки над i и отправиться вместе со мной в Оксфорд, чтобы посетить святые места Кэрролла, и, хотя ирреальность мира этому и воспротивилась, мы до сих пор не отказались от нашей затеи, да. Мой редактор Мириам Галас вместе с потрясающим коллективом издательства Espasa указали на слабые места и помогли подчеркнуть сильные, а также выполнили всю работу по подготовке книги к изданию. Мой агент Рамон Конеса и читатели из Agencia Carmen Balcells, как всегда, поддерживали меня ценными советами. Моя жена приняла решение не разводиться со мной где-то между третьим и четвертым вариантом романа – или, быть может, между шестым и седьмым; мои дети тоже поддерживали меня с достойными похвалы кротостью и терпением.
Всем им я приношу свою глубочайшую благодарность.
Благодарю и тебя, читатель, за то, что ты помогал наполнить жизнью мистера Икс и мисс Мак-Кари; желаю нам, чтобы будущее одарило нас миром пусть и не более реальным, зато более счастливым для всех.
Живые картины (фр.). – Здесь и далее примеч. перев.
Здесь и далее цитаты из «Приключений Алисы в Стране чудес» приводятся в переводе Н. Демуровой.
Так принято называть участок Темзы, протекающий через Оксфорд.
Сам этот лондонский район тоже имеет сомнительную репутацию: именно здесь происходили убийства, приписываемые Джеку-потрошителю.
Глас народа (лат.).
Только один день (англ.).
Понсонби снова комично путает фамилию; по-английски «porridge» – овсяная каша.
Наука есть опасность (лат.).
Прозрачный намек на рассказ Артура Конан Дойла «Скандал в Богемии» (1892).
Следовательно (лат.).
