— Одурачили! Меня, можно сказать, стреляного воробья, провели на мякине! — сокрушался директор.
— На мякине ли? — усмехнулся Авдеев.
Но Заремба не понял иронии.
— Поверьте, Владимир Харитонович, — страдальчески посмотрел на следователя Заремба, — я ничего не знал! А ведь за долгую безупречную жизнь руководил не одним коллективом! Не скрою, разное бывало, но чтобы уголовщина… И знаете, почему это случилось?
— Почему?
— Слишком доверился! Нет, чтобы держать в ежовых рукавицах, как делают иные… Я, понимаете ли, положился на человеческую совесть. И все как будто пошло хорошо! Впервые предприятие под моим руководством гремит вовсю! Премии, вымпелы, статьи в газетах… — Он тяжело вздохнул. — И кто бы мог подумать?
— Можно было, — сказал Авдеев. — Можно и нужно.
— Честно вам говорю, даже в голову не приходило!
— Даже когда вам преподнесли западногерманскую стереоустановку? — спросил Владимир Харитонович.
— Так это на день рождения сына!
— А финский мебельный гарнитур?
— Годовщина нашей свадьбы с женой…
— А японский цветной телевизор?
— На мой день рождения…
— Но ведь каждый из этих подарков стоит не сотни! — воскликнул Авдеев. — Тысячи! Неужели вы не задумывались, откуда у Боржанского и Анегина такие деньги? И для чего, с какой целью они вас задаривают?
Фадей Борисович пожал плечами:
— А что в этом такого? К примеру, когда я работал в системе бытового обслуживания, мы, руководители точек, складывались и тоже делали презенты начальству. — Заметив недовольное лицо следователя, он поспешно произнес: — Может быть, это и не совсем… Но так принято! Уважение, так сказать…
— Далеко не у всех так принято! — сказал Авдеев. — И не уважение, а будем называть вещи своими именами — взятка! Самая обыкновенная взятка!
Заремба заерзал на стуле, вытер платком взмокшее лицо.
Владимир Харитонович задал несколько вопросов относительно Капитолины Платоновны. Фадей Борисович признался, что иногда принимал на фабрику людей по совету жены. Отрицать он этого не мог — слишком очевидны были факты.
А что касается темных делишек главного художника, тут Заремба стоял твердо: никакого участия! Халатность его как директора, попустительство с этим он еще может согласиться. Передоверился.
* * *
К сожалению, к этому времени еще не пришел из Москвы ответ экспертов, которые исследовали фотографии Боржанского, посланные Гранской. Так как сомнения в отношении личности главаря банды были очень серьезными, в Южноморск, по просьбе Авдеева, приехала Мария Максимовна Урбанович.
В городскую прокуратуру ее доставили на машине, и Владимир Харитонович решил провести опознание: следственный изолятор, по его мнению, произвел бы на старушку тяжелое впечатление.
Урбанович передвигалась с трудом. Она не сразу взяла в толк, что от нее требуется.
— Понимаете, Мария Максимовна, — объяснял Авдеев, — вам покажут несколько мужчин. Постарайтесь хорошенько разглядеть их, может, кого-нибудь из них вы узнаете…
В комнату, приготовленную для опознания, пригласили троих мужчин приблизительно одного возраста с Боржанским. Затем под конвоем был доставлен сюда и Герман Васильевич. Понятые были уже здесь.
Авдеев ввел в комнату Урбанович, поддерживая ее под руку. Старушку усадили на стул.
Сколько раз помощник прокурора области присутствовал на опознании, сколько раз проводил их сам, но почему-то так волновался впервые…
Мария Максимовна надела очки и стала рассматривать выстроенных у стены мужчин.
Лицо у Боржанского побледнело. Предательски дернулся глаз.
— Господи!.. — прошептала старушка. — Неужели…
Она вдруг вспомнила: «Моргунчик» — так звали в детстве ее родного брата.
— Прости, Маша! — срывающимся голосом проговорил Боржанский. — Прости меня! Я… Я…
— Олесь! — подалась к нему Урбанович. — Жив!.. Жив!.. — Она повернулась к Авдееву: — Это же мой брат! Родной!
Боржанского увели. Был составлен протокол опознания. Мария Максимовна дрожащей рукой поставила свою подпись, причитая:
— Как же так? Зачем скрывался?.. Ведь я сестра!.. Столько слез по нему пролила…
Владимир Харитонович не мог ей всего объяснить. Да и ему самому было еще не ясно, почему Олесь Боржанский жил под именем Германа, своего двоюродного брата. С этого и начал Авдеев очередной допрос Боржанского сразу после опознания. «Герман Васильевич» был подавлен, растерян, испуган.
— Тридцать пять лет я боялся этой встречи! Тридцать пять лет жил в ужасе, что меня узнают, разоблачат! — сказал он с отчаянием.
— Но зачем вам понадобилось присваивать чужое имя и биографию? — спросил Авдеев.
— У меня не было выхода, — глухо произнес Олесь Максимович. — Никто бы не поверил… Но я не убивал!
— Кого?
— Германа. Двоюродного брата! — воскликнул Боржанский.
Видя, что ему надо успокоиться и сосредоточиться, Владимир Харитонович дал Боржанскому бумагу, ручку и попросил изложить свои показания письменно.
Тот долго сидел за столом, отрешенно смотрел в окно. Затем взялся за ручку. И минут через двадцать протянул Владимиру Харитоновичу написанное.
Он подробно изложил то, что уже было известно следствию, — как в далеком сорок седьмом году отправился с бригадой лесозаготовителей на север, как они сплавляли по реке плоты…
«Мы отправили всех женщин, — читал Авдеев, — а сами шли последними. Хочу отметить, что отношения у нас с Германом были натянутые. Из-за девушки, в которую я был влюблен. Последнее время Герман крутился возле Зоси. А уже на плоту, когда мы плыли по реке, признался, что, как только вернется в колхоз, женится на ней. Мы поссорились, совсем забыв об управлении. Плот налетел на камни, я и Герман очутились в воде. Как я выбрался, помню с трудом, но первая мысль была — что с Германом? Кричал, звал, аукал — все напрасно. Тогда я побежал по берегу и скоро наткнулся на его тело. Волной Германа выбросило на берег. Лицо у него было все в крови. Я обмыл его, стал делать искусственное дыхание, пытался привести в чувство, но он не подавал признаков жизни. Убедившись, что Герман мертв, я испугался. Кто поверит в несчастный случай? Все ведь знали о наших отношениях. Я был уверен, что меня обвинят в убийстве. И тогда я решился. Паспортов у нас не было, только справки из колхоза. Без фотокарточек. Я вынул из его кармана завернутую в клеенку справку — так мы хранили от сырости наши бумаги — и положил свою. С этого момента я стал Германом Боржанским…»
— Это ужасно, все время бояться, зная, что ты не тот, за кого себя выдаешь, — скорбно сказал Олесь Максимович, заметив, что Авдеев кончил читать его признание.
— Однако же вы неплохо пользовались героическим прошлым двоюродного брата, — заметил Владимир Харитонович.
— Да как вам сказать, — покачал головой Боржанский. — Оно, это прошлое, отняло у меня столько лет жизни… Когда пришло письмо от Марии…
— Вы поэтому перебрались в Южноморск?
— Да. Не дай бог прикатила бы…
— Борода и усы тоже для камуфляжа?
— Тоже, — криво улыбнулся Боржанский. — Между прочим, опередил моду. Отрастил, когда еще никто не носил. Это теперь парни заводят для шика…
— А ведь все зря, Олесь Максимович.
— Да, глупо, — согласился Боржанский. — Все равно рано или поздно…
— Я о другом… Вас никто не подозревал в убийстве брата.
Владимир Харитонович дал ему ознакомиться с заключением о причине смерти Германа, в котором врач констатировал, что тот утонул.
Олесь Максимович прочел его и некоторое время сидел, обхватив голову руками и уставившись в одну точку.
— Если бы я знал! — простонал он. — Тридцать пять лет метался, мучился! Все было бы по-другому!..
— По-другому? — усмехнулся Авдеев. — Трудно поверить… Но я одного не могу понять, как вы, живя в постоянном страхе, решались на отчаянные уголовные авантюры?
— Разве жизнь под чужим именем преступление? — возразил Боржанский.
— Преступлений у вас предостаточно. Давайте начнем по порядку…
Но Боржанский наотрез отказался давать показания.
Через несколько дней Авдеев убедился, насколько Гранская была близка к разгадке личности Боржанского. Пришло заключение из Москвы: на исследованных экспертами фотографиях были два разных человека. Выводы экспертов основывались на том, что соотношение расстояний между глазами, ушными раковинами, а также другими частями лица строго индивидуально и с возрастом не меняется.
* * *
Авдеев принял к своему производству, присоединив к южноморскому, еще одно дело — об убийстве в лесозащитной полосе с последующим сожжением трупа.
Козолуп жив, значит, вставал вопрос: кто убитый? Владимир Харитонович вынес постановление об эксгумации. Останками, извлеченными из могилы, на которой еще лежали увядшие венки, перевитые траурными лентами с трогательными надписями в память погибшего Козолупа — зачинателя прогрессивного движения на фабрике, занялся судмедэксперт. Вскоре им было установлено, что останки принадлежат Григорию Марчуку: дантист, делавший при его жизни зубной протез, узнал свою работу. Владимир Харитонович ознакомил с заключением судмедэкспертизы Алексея Козолупа и предъявил ему помимо прочего обвинение в соучастии в убийстве Марчука.
