— Инфаркт миокарда. Бич века.
— Бич века — это СПИД, Саша, — поправил Гарий Наумович. — Отвези в нашу клинику, хорошо? Когда очухается, дашь знать…
— Не уверен, что очухается.
— Не уверен — не обгоняй, — пошутил юрист, пребывавший в отличном настроении, как будто выиграл в рулетку.
Пришли двое санитаров с носилками, перевалили на них обездвиженную тушу друга с Востока — и унесли. Врач еще чего–то ждал.
— Ах да, — спохватился Гарий Наумович и сунул ему конверт, довольно увесистый на глазок. Любезно поинтересовался:
— Как наша малышка Галочка? Пристроил ее?
— Да, все в порядке. Учится в Сорбонне.
— Привет от меня.
— Непременно…
Когда он скрылся за дверью, мы с Гарием Наумовичем подошли к окну и полюбовались выносом тела. Сулейман- пашу загрузили в микроавтобус с красными крестами на боках, вокруг суетилась его охрана. Пятеро абреков свирепого вида попытались отбить хозяина у медиков, но появившийся врач что–то им объяснил, тыкая перстом в небо, и абреки успокоились. Попрыгали в серебристую иномарку и двинулись следом за санитарной перевозкой.
— Гарий Наумович, может быть, все–таки скажете, что все это значит?
— Не волнуйтесь, Виктор Николаевич. Вы же слышали — инфаркт. Саша — известный профессор–кардиолог. Ему вполне можно верить.
— Какой–то странный инфаркт.
— Увы, эта беда всегда застигает врасплох. У вас у самого еще сердечко не пошаливает?
— Вроде нет.
— Ну и хорошо. Неприятная вещь… Поехали, отвезу вас в Звенигород.
— Как в Звенигород? Леонид Фомич велел быть на улице Строителей.
— Планы немного изменились… Да не волнуйтесь вы так, Виктор Николаевич. Вы же не мальчик. Или никогда не видели, как это бывает?
Действительно, я в первый раз видел, как травят людей. Легко, без всякого напряга. Даже с прибаутками. Мне было по–настоящему страшно, но я не хотел, чтобы Гарий Наумович это заметил.
ГЛАВА 7
ГОД 2024. МИГИ И А ПРОМАШКА
Очнулся Климов в пыточной. За то время, пока он был в коме, в нем произошел «перекос сознания». Такое случалось и раньше, и он знал, какая это опасная штука. Теперь он видел мир тайным зрением «отчужденного». В этом состоянии он был абсолютно беспомощен, потому что к нему вернулись (отчасти, конечно) человеческие рефлексы, определяемые в новейших учебниках как «код маразматика». Привязанный к разделочному столу, он испытывал тоску, страх и желание покаяться неизвестно в чем. Первая попытка вернуть себе защитные свойства мутанта ни к чему не привела. Он сразу вспотел и раздулся, как мыльный пузырь. Закатив глаза, увидел нависший с потолка универсальный агрегат «Уникум», напоминавший компактную летающую тарелку. Щупальца агрегата плотно обхватывали его туловище, длинная игла торчала из кистевой вены правой руки. «Уникум» рекламировался по телевидению как высокотехнологичное и гуманное средство дознания. Это действительно было последнее слово современной науки. После того, как «Уникум» считывал всю информацию из подкорки, он впрыскивал жертве порцию «животворящего яда», который навсегда превращал ее в говорящее животное, не способное к размышлению и поступку. Его создатели, двое ученых из Мозамбика, заслуженно получили Нобелевскую премию мира. За всю свою историю человечество еще не имело более надежного средства для подавления первичных инстинктов. Митя встречал людей, прошедших обработку «Уникумом». Внешне они мало чем отличались от обычных мутантов, но стоило обменяться с ними парой слов или предложить какую–нибудь сделку, как сразу становилось ясно, что они напрочь лишены способности к самосохранению. Зато были всегда веселы и беспечны, как порхающие над лугом мотыльки. Ткни такого ножом в брюхо, он сам будет радостно наблюдать, как вытекают из него остатки крови. Жалкие твари. Еще более жалкие, чем болванчики на службе у оккупационной администрации.
Митя видел, что «Уникум» готов к работе, но отключен, и не мог понять, в чем заминка. Он вспомнил, как глупо, чудовищно глупо подставился, и заскрежетал зубами. Дашка Семенова ловко его одурачила, проклятая шлюха. Напустила в глаза гипнотического тумана, и он не услышал шороха за спиной. Тоска и страх давили с неумолимой силой. Митя попробовал еще раз ввести в действие автономную психозащиту, но с тем же результатом. Перед смертью он очеловечился, с этим ничего нельзя было поделать, с этим оставалось смириться.
Неподалеку за столом, накрытым черной клеенкой, двое миротворцев резались в «жучка». По внешности оба выходцы из Средней Азии, но разговаривали на родном для руссиян языке, на английском, правда с характерным акцентом. Похоже, оба были талибами, что сулило Мите дополнительные прощальные муки. Впрочем, Митю, даже в его человеческом воплощении, это как раз не волновало: болью меньше или больше — какая разница… Играли вояки с азартом, карты впечатывали в клеенку с утробным кряканьем, словно мясо рубили. Ставки повышались от кона к кону. По азартным репликам Митя понял, что в банке скопилось не меньше трехсот тысяч долларов. Как всякий перевоплощенный, он сам был заядлым картежником, но такой масштаб игры ему и не снился. Обычно они с корешами играли по маленькой, по центику либо по бутылке пива, в приличные игорные заведения руссиян вообще не пускали. По всей Москве для них были поставлены специальные игровые павильоны с надувными стенами. Эти павильоны не пользовались особой популярностью. Конечно, там можно было отвести душу, вдобавок подавали бесплатный чай с сахарином (один стакан на рыло), но выиграть было нельзя. Все автоматы фиксированные, а если какому- то головастику (случалось и такое) удавалось перехитрить подержанную электронику, он все равно бесследно исчезал вместе с выигрышем. В рекламе назойливо, год за годом, показывали счастливчика (явно куклу), выходящего из летучего игрового павильона с зажатым в кулаке миллионом, но это была лажа. Вживую никто и никогда не видел человека, который ускользнул хотя бы с выигранной сотней.
— Господа, — прокашлявшись, окликнул Митя игроков. — Господа, дозвольте обратиться?
Миротворцы подняли головы, словно на звук комара. По–английски Митя тоже говорил с акцентом, чтобы не задеть их самолюбие. Самолюбие у талибов обостренное, как их отравленные пыточные иглы.
— Чего тебе, смерд? — спросил один недовольно. — Не видишь, заняты?
— Только одна просьба, господа. Нельзя ли передать на волю последнюю весточку?
— Какую весточку? — заинтересовался азиат. — Ты же голодранец.
— Прощальную записку, — объяснил Митя. — В Раз- дольске у меня матушка живет.
— В хлеву, наверное, — пошутил миротворец. — Откуда у тебя матушка? Ты же инкубаторский.
— Нет, — возразил Митя. — Я вольнорожденный.
— Ну и закрой пасть, — посоветовал талиб. Он обернулся к товарищу: — Чего дальше ждать, Ахмет, включай аппарат. Играть не даст. Видишь, неугомонный.
— Анупряк не велел, — ответил второй. — Зачем нам проблемы?
Хоть Митя и утратил (на время или насовсем?) звериный настрой, изворотливость в нем сохранилась. Стремление выжить было сильнее желания вечного покоя.
— Если нельзя перемолвиться с матушкой, передайте записку Диме Истопнику.
— Кому–кому? — Произнесенное имя подействовало на обоих как щелканье взметнувшегося в воздух бича. Они побросали карты, один поднялся и навис над Митей сто лет не бритой рожей, дохнул перегаром и чесноком. — Нука повтори, чего сказал?
— Димычу послать привет. Он мой учитель. Я пел у него в хоре.
— Врешь, хорек вонючий!
— Слово раба, — поклялся Митя. — Истопник меня знает. Я был у него солистом.
Миротворец вернулся к кунаку, оба оживленно загомонили, перейдя на незнакомый Мите язык. Но одно слово, мелькавшее чаще других, он отлично понял: выкуп!
Наконец, придя к какому–то решению, оба миротворца подошли к пыточному ложу.
— Если врешь поганым языком, знаешь, что будет? — строго спросил тот, который был Ахметом.
— Знаю.
— Нет, не знаешь. Ты не умрешь легкой смертью, будем резать по кусочкам целых три дня. Это очень больно. Намного хуже, чем ты можешь представить пустой башкой.
— Я знаю, — повторил Митя. — Я говорю правду. Истопник любит меня. Он думает, я его внебрачный сын.
Митя делал все правильно: с миротворцами всегда так, чем гуще нелепость, тем скорее в нее поверят. Это происходило оттого, что в перевернутом мире, где все они пребывали, и победители, и рабы, только ложь казалась правдоподобной. И только бред принимался за истину. Но пользоваться этим следовало с осторожностью, поднимаясь по ступенечкам от обыкновенной туфты к абсурду. Разрушение логики требовало строго научного подхода.
— Он тебя любит, значит, за тебя заплатит. Я верно тебя понял, хорек?
