— Натуральный людоедец. С Алеутских островов. Приобрел с оказией. По–нашему ни бельмеса не смыслит.
— А вот нет, барин, а вот нет! — счастливо закудахтал арапчонок. — Мой тебя понимай!
Оболдуев ласково потрепал мальчонку по лоснящейся щечке.
Я вполне отдавал себе отчет, какая мне оказана честь. Тем более что Леонид Фомич счел нужным сделать некоторые уточнения:
— Будешь с нами столоваться, когда гостей нету. Но иногда придется перемещаться на кухню, не обессудь, дружок.
Я заметил, как Лиза покраснела при этих словах. Бедняжка, видимо, все, что касалось отца, воспринимала буквально.
Не нужно было быть психологом, чтобы понять, какие отношения сложились у нее с новой мачехой. Та была лет на пять старше Лизы и, конечно, выглядела суперсексуально. Ничем особенным внешне она не выделялась, крашеная блондинка из числа тех, которые сидят во всех «мерседесах», но было в ее облике нечто неуловимо влекущее, действующее непосредственно на половой инстинкт, заставляющее мужчину стыдливо ерзать. В ней, как в ее прародительницах Лилит и Еве, таился смертельный вызов всему мужскому роду. Безусловно, надо обладать бесшабашностью новых русских завоевателей, чтобы держать такую дамочку возле себя постоянно. Диковинное имя Изаура подходило к ней идеально. Не уверен, что она была супругой Оболдуева в общепринятом смысле. Допускаю, что они вкладывают в это слово — супруга, жена, — что–то иное, внятное только им, оболдуевым, но, во всяком случае, за столом Изаура Петровна держалась хозяйкой. Леонид Фомич насыщался сосредоточенно и угрюмо, большей частью молча, Лиза тоже притихла, собственно, мы с Изаурой Петровной вдвоем вели светскую беседу. Она, по всей видимости, успела пройти некую выучку в английском духе, потому что для завязки первым делом сообщила мне, что простолюдинов почти невозможно обучить пользоваться столовыми приборами. Подумав, добавила, что это так же трудно, как заставить их поддерживать чистоту в местах общего пользования. Это родовое клеймо на руссиянине: он за столом жрет как свинья и в сортире ведет себя так же. Поинтересовалась, согласен ли я с ней. Я ответил, что не только согласен, но восхищен меткостью ее суждения. К нему можно лишь присовокупить, что руссиянин отвратителен и в любви. Он и здесь ведет себя как животное. Эти три вещи — стол, сортир и постель — в сущности, представляют собой бездонную пропасть, которая отделяет нас от цивилизованного западного обывателя, и вряд ли ее удастся преодолеть в ближайшее столетие.
— Виктор Николаевич, вы же не всерьез это все говорите? — с ужасом воскликнула Лиза.
— Лизонька у нас романтическая особа, — мягко заметила Изаура Петровна, — и совершенно не знает жизни. К тому же, — тут она обернулась к Лизе, — последнее время читает всякие вредные книжки. Кто, интересно, их тебе подсовывает, Лизонька?
— Неужто вы собираетесь руководить моим чтением? — саркастически осведомилась Лиза, но прозвучало это жалобно.
— И не желает прислушиваться ни к чьим добрым советам, — закончила тему Изаура Петровна. Я сразу начал испытывать к ней сложное чувство вожделения, смешанного с отвращением и страхом. Она умела любую фразу произнести так, что в ней звучало тайное предложение: хочешь, купи меня, но учти, это обойдется недешево.
Арапчонок–людоедец по имени Яша на первое подал осетровую ушицу, на второе — телячьи отбивные с жареной картошкой. Кроме того, стол ломился от закусок, солений и копчений. Из напитков — соки, клюквенный морс и водка. Водку пила одна Изаура Петровна, но тоже в меру. Осушила две–три рюмки. Как раз за отбивными Леонид Фомич сделал дочери замечание:
— Лизетга, ты совсем не ешь. Суп не ела, мясо не ешь, а ведь все очень вкусно. Так недолго ноги протянуть… Ну–ка, наложи себе картошки. Простая пища здоровее всего. Только хорошенько пережевывай.
— Папочка, я не голодна, честное слово.
— Потому что налопалась пирожных перед обедом.
Лиза бросила беспомощный взгляд в мою сторону. За нее заступилась Изаура Петровна:
— Тут ты не прав, дорогой. Хорошо, что Лиза малоежка. Если хочешь знать, это признак внутреннего аристократизма. Только плебеи жрут, сколько ни дай (ишь как ее зациклило!). И потом, женщина никогда не должна забывать о своей фигуре. Когда я работала в театре, откуда ты забрал меня, любимый…
— Заткнись! — небрежно обронил Оболдуев.
— У нас был очень строгий директор, — продолжала Изаура Петровна как ни в чем не бывало. — Данила Востряков, ты его видел однажды. Он следил за актрисами, как кто питается. Из–за обжираловки мог снять с роли. Какие там пирожные! Запрещалось любое тесто. Капустка, салатик — пожалуйста. Как–то Клавку Паршину застукал, она в гримерную притащила бутерброды с ветчиной, да еще — дура полная! — пива две бутылки. Он так распсиховался! Бутылкой дал по башке и выгнал из театра. С тех пор Клава на панели. Вот тебе, попила пивка с ветчинкой.
— В каком театре вы работали, Изаура Петровна? — полюбопытствовал я.
За даму ответил муж:
— Помойка — вот как назывался ее театр. Стриптиз–шоу. Публичные совокупления. Ничего духовного.
— Неправда! — возмутилась Изаура Петровна. — Ты просто ревнуешь, любимый. Мы занимались высоким искусством. Даже собирались поставить Акунина. Как ты можешь так говорить, причем постороннему человеку? Что он подумает? Что ты женился на шлюхе?
— Других нету, — обрезал Оболдуев. — Меня не волнует, кем ты была. Но уговор, надеюсь, помнишь.
Изаура Петровна заметно побледнела, ей это шло. Она действительно была хорошенькой девочкой, с узким, тонко вычерченным личиком, на котором выделялись необыкновенно страстный рот и пылающие сумрачным огнем глаза.
— Ты не сделаешь это, любимый.
— Еще как сделаю, — усмехнулся Оболдуев.
Невинная семейная размолвка, не совсем понятная человеку со стороны. К концу обеда у меня возникло стойкое ощущение, что меня куда–то засасывает. Так бывает в кошмаре. Увязнешь в черной жиже, дергаешься, дергаешься, как червяк, и погружаешься все глубже, и понимаешь, что если не проснешься, то конец.
Через две недели я уже много знал про Оболдуева, намного больше, чем мог рассказать о нем Владик или кто–нибудь другой. То в поместье, то в московском офисе, иногда в машине, иногда где–нибудь прямо на приеме я включал запись и уже записал несколько кассет. Материала хватало, чтобы начать работать непосредственно над текстом. Вразнобой, конечно, из разных периодов неординарной жизни.
Говорю «неординарной» без иронии. Да, Оболдуев был участником разграбления, не имеющего аналогов в истории, когда богатейшая страна без войны в считанные годы превратилась в жалкую международную побирушку; уже одно это давало пищу для всякого рода психологических размышлений и сопоставлений. Представьте: вороватый, капризный мальчик, мелкий пакостник (в школе Ленечка был грозой учителей, а от наказания его всегда спасал отец–грек, исполкомовский деятель высокого ранга) вдруг составил миллиардное состояние и делит власть над «этой страной» всего лишь с десятком себе подобных. По кирпичикам, день за днем мы вместе с ним восстанавливали этапы большого пути. Вчерне канва выглядела так: элитарный детский садик (с ежегодным выездом к морю), элитарная средняя школа на Ленинском проспекте, Институт международных отношений, райком партии, перестройка с благородным лицом Горби. И дальше сразу неслыханный рывок, прыжок в неизвестность. Кооператив «Грюндик», посредническая фирма «Анаконда», банк «Просветление» и, наконец, качественный переход, — алюминиевая война, в которой Оболдуев чудом уцелел. Одновременно грянул волшебный праздник приватизации по Чубайсу. Оболдуева он застал уже в нужном месте у корыта, уже своим среди своих. Итог известен — как поется в песне, не счесть алмазов в каменных пещерах. Фабрики, заводы, оборонные предприятия, земля, доли в крупнейших монополиях и концернах… могущество, равное мечте. Я едва успевал фиксировать. Под настроение Леонид Фомич становился столь же словоохотлив, сколь откровенен. Откровенен до жути.
Но всегда выдерживал определенный угол зрения на собственные подвиги. Я встретился с ним в пору, когда он был уже крутым патриотом. Все, что ни делал, делал для будущего России. Цитировал Маяковского: дескать, кроме свежевымытой сорочки ему лично ничего не надо. Подумав, добавлял: ну еще две–три сочные девки в постели. Без этого, Витя, не могу, уж прости старика… В сорок три года прошел обряд крещения и с тех пор ни одного самого занюханного казино не открыл без батюшкиного благословения. Батюшка у него был свой, не московский, выписал его из Киева. Отец Василий. О нем речь впереди.
В суждениях Оболдуев был предельно независим. Взять того же Маяковского. Приличные люди в высшем обществе, коли нападала охота козырнуть образованностью, давно называли другие имена — Маринину, Дашкову, Жванецкого, на худой конец Приставкина или Сорокина, Леонид Фомич же оставался верен юношеской привязанности. Некоторые его неожиданные высказывания просто- таки меня пугали, граничили с кощунством. «Бухенвальда на него, на суку, нету», — говорил о знакомом банкире, перебежавшем ему дорогу. Или: «Если судить по уровню дебилизма, американосы намного превосходят руссиян». Или: «Товарищ Сталин — гениальный политик, прав Черчилль. Поэтому пигмеи его и мертвого до сих пор кусают за пятки». Он уважал не только Сталина, но и Горби, над которым добродушно посмеивался. Дескать, из колхозников, из трактористов, с оловянным лбом, а вон куда шагнул — прямо в светлое рыночное завтра.
