— Да-с, я Ичалов.
— Который вам год?
— Двадцать третий.
— Ваше вероисповедание?
— Конечно, православное.
— Вы служите?
— Нет.
— Под судом не были?
— Не был, да, вероятно, не буду и на будущее время.
— Дай Бог, чтобы уверенность ваша вас не обманула.
Необычайное спокойствие Ичалова приводило меня в недоумение. Мы невольно переглянулись с прокурором.
— Вы знавали Елену Владимировну Русланову? — продолжал я допрос.
— Да, я был хорошо принят в доме ее родителей и пользовался ее вниманием.
— За что же вы ее зарезали?
— К кому вы обращаетесь с этим вопросом?
— Конечно к вам. Кроме нас с вами, здесь, как видите, никого нет, кого бы я мог допрашивать.
— Так позвольте вас попросить повторить ваш вопрос.
— Что послужило для вас поводом к убийству Елены Владимировны Руслановой?
— Я понимаю, как бы я должен был отвечать на подобный вопрос, но я слишком уважаю отправления судебной власти, чтобы выйти из роли допрашиваемого.
— Прошу вас отвечать категорически: зарезали вы или нет девицу Русланову?
— Ни Руслановой, никого другого не резал! И уверяю вас, что если бы мой отец слышал ваш вопрос, он заставил бы меня с вами стреляться!
Ичалов смотрел мне прямо в глаза. Он был совершенно спокоен. Ни тени волнения на его лице! Румянец во всю щеку, глаза глядят как-то насмешливо.
— Так я отвечу за вас: зарезали ее вы и никто другой.
— Отвечая за меня, вы мне облегчаете нашу беседу, и я вам за это очень благодарен, потому что эта комедия начинает мне надоедать.
— Зачем вы ездили в Москву?
— Я в Москве не был, кажется, с февраля, в последний раз я ездил для того, чтобы повидаться с матерью и сестрами!
— А теперь с кем желали вы там повидаться?
— Я теперь не был в Москве. Я приехал с отцом из деревни.
— Я бы вам посоветовал не упорствовать в запирательстве. Я не предлагаю вопросов о вещах мне неизвестных. Я имею факты. Вы были в Москве.
Ичалов промолчал. Прокурор пристально смотрел на меня, как бы желая сказать, чтобы я смягчил тон допроса.
— Почему, — обратился я к Ичалову, — вы не были 20-го октября на балу у Русланова, тогда как получили приглашение?
— Я, право, не могу уже упомнить, почему я не поехал на бал. Не поехал, вероятно, потому, что не хотелось ехать.
— Где же вы были во время бала?
— Я был дома: собирался на другой день ехать в деревню.
— Поздно вечером, в одиннадцатом часу, вы, однако же, выходили из дома?
— Я был дома целые сутки.
— Кто это может подтвердить?
— Мои домашние.
— Так вы утверждаете, что на другой день после бала у Русланова вы отправились в деревню к вашему батюшке?
— Я поехал к отцу 21-го октября. На дороге я встретил Афанасьева, с которым пробыл несколько дней на охоте.
— Кто это может подтвердить?
— Если одного моего утверждения вам недостаточно, это может подтвердить мой отец и вся деревенская прислуга.
— Домашние ваши не могут знать, сколько времени вы были на охоте с Афанасьевым и не заезжали ли еще куда-нибудь.
— Так это знает Афанасьев.
— Где же теперь Афанасьев?
— Он уехал в Самару.
— Считаете вы нужным, чтобы Афанасьев был призван к допросу?
— Для меня это не нужно, а нужно ли это вам — вы знаете лучше меня.
— Где вы оставили ваш пиджак коричневого цвета?
— Право, не знаю! Об этом лучше спросить у моего лакея. Пиджак, вероятно, дома, а если его нет дома, может быть, я забыл его в деревне или где-нибудь во время охоты.
— Ну, а если я показал бы вам ваш пиджак и сказал бы, где вы его забыли?
— Очень был бы вам благодарен.
Я достал пиджак из шкафа. Ичалов смутился, но сразу же сказал:
— Пиджак похож на мой, но только я не ношу платья с оплатами.
— Заплата могла быть пришита и не вами. Вы могли случайно оторвать клок сукна, например, слезая с какой-нибудь лестницы.
Я смотрел пристально в глаза Ичалову, но он уже вполне овладел собою.
— Я не имею привычки лазить по лестницам, — сказал он с усмешкой.
— Потому вы, вероятно, и оборвали ваше платье, что не приучили себя заранее лазить по лестницам; но этот клок сукна найден на лестнице, по которой вы спускались из дома Русланова.
Ичалов молчал.
— Я могу даже сказать вам, что это платье шил вам портной Фишер.
— Это, действительно, мой портной.
— Не ваши ли это сапоги?
— Может быть, и мои.
— Не были ли они на вас 20-го октября?
— Не помню.
— Не в них ли вы были, когда бежали по саду Русланова?
— Когда?
— 20-го октября, после убийства!
— Я уже сказал вам, что 20-го октября не выходил из дома.
— Каким образом досталась вам бриллиантовая диадема Елены Руслановой?
— У меня ее нет.
— Знаю. Вот она здесь, в этой коробке. Эту диадему вы продали Аарону в Москве по баснословно дешевой цене.
— Я никакого Аарона не знаю и в Москве не был.
— Позвольте посмотреть вашу правую руку?
Ичалов протянул ко мне свою правую руку и держал ее наружной стороной кверху. Я ее перевернул. Два большие, уже почти зажившие шрама виднелись на ладони. Пятый и четвертый пальцы были наполовину согнуты.
— Прошу вас вытянуть согнутые пальцы.
— Я не могу, пальцы мои болят.
— Отчего болят ваши пальцы?
— Я порезал себе руку во время охоты.
— Так вы настаиваете на своем? Вы не признаете себя виновным?
— В убийстве Елены Владимировны я виновен настолько же, насколько и вы.
— Но я могу рассказать вам теперь все подробности совершенного вами преступления.
— Мне будет очень интересно их выслушать.
— 20-го октября, во время бала, вы зарезали Русланову и похитили с ее головы диадему. Спускаясь через окно по лестнице, вы ее уронили и упали вместе с нею. Падая, вы выронили диадему и нож, которым при падении ранили себе руку. При этом пола вашего пиджака застряла в расщепе лестницы. Вставая, вы оторвали кусок вашего пиджака. Затем, подняв оброненные вещи, вы пробежали садом и перелезли через забор. Вы думали, что вас никто не видел в это время. Но вы упускаете из виду, что оставили кусок вашего платья на лестнице, что от ваших сапог остались следы на снегу и что кровью своей вы обрызгали забор. По этим указаниям началось следствие.
21-го октября вы уехали в Москву, где остановились в гостинице «Мир». Туда являлся к вам ростовщик Аарон, с которым вы условились в цене за бриллианты. На другой день вы послали к ростовщику рассыльного, бляха № 61, а сами скрылись и поехали к отцу в деревню. Верно? Не так ли? Вы видите, господин Ичалов, что я знаю столько, чтобы не сомневаться в том, кем совершено преступление. Я советовал бы вам не упорствовать далее в запирательстве: чистосердечное признание облегчает наказание, и вам было бы лучше избавить меня от необходимости уличать вас посредством свидетелей.
— Я не виновен в убийстве Руслановой, — сказал Ичалов.
Я отворил боковую дверь и позвал Аарона. За ним вошли доктор и конвойные.
— Хаим Файвелович Аарон, — сказал я, — нет ли между нами того, кто вам продал бриллианты?
Аарон подошел к Ичалову и сказал ему:
— Отдайте мне мои триста рублей! Я знаю, что они не у вас, но вы виноваты в том, что я их теряю.
Ичалов оставался спокойным, не обращая внимания на слова еврея.
— Хаим Файвелович Аарон! Повторите ваше показание.
Еврей снова рассказал то, что уже было известно.
— Ну, что же?
— Ничего! — сказал Ичалов.
Я велел увести Аарона в тюремный замок и предложил доктору осмотреть руку Ичалова. Доктор заключил, что сухие жилы двух пальцев были повреждены порезом очень острого ножа.
Я предъявил тогда Ичалову письмо, представленное портнихой Мазуриной. Он отозвался, что в первый раз его видит.
Затем я велел ввести Фишера. Он при Ичалове вновь рассмотрел пиджак, штаны, жилетку и повторил, что все эти вещи сшиты в его магазине по заказу Ичалова для него самого.
— Я постановляю, — сказал я, подавая Ичалову протокол для подписи, — заключить вас под стражу согласно статьям 119 и 421 Устава уголовного судопроизводства и пункта 4-го статьи 1453 Уложения о наказаниях.
Секретарь в это время доложил, что несколько лиц ожидают меня в приемной. Опасаясь, как бы не произошло какой-либо сцены, я сам проводил арестанта до выхода. Ичалов не сопротивлялся. В приемной мне бросились в глаза старик Ичалов, Руслановы и Бобровы. Проходя мимо Анны Дмитриевны Бобровой, Ичалов окинул ее каким-то насмешливым взглядом. Она глядела на него с выражением любви и сострадания; щеки ее пылали, она была взволнована. «Положительно, они влюблены друг в друга!» — подумал я. Возвращаясь в кабинет, я пропустил впереди себя Русланова.
