В последний момент Епихин сумел на лету поймать сумку и вздрогнул от счастья – сумка была тяжелой, узнаваемо тяжелой – он уже знал, что там, и не торопился открывать. Его охватило такое чувство, что пока сумка закрыта, пока он не видит, что в ней, то и упрекать, а тем более обвинять его не в чем. Но стоит открыть сумку, щелкнуть замочком и откинуть верхнюю ее часть, как сразу же он станет уязвимым, и с этого самого момента ему придется опасаться, прятаться и скрывать свои затеи. Он положил сумку на колени и, подняв голову, посмотрел на Жанну.
– Это оно, – сказала она.
– Значит, удалось, – почти обреченно сказал Епихин.
– Ты, Валя, связался со страшным человеком – мне все удается, за что бы я ни взялась.
– Значит, удалось, – повторил Епихин упавшим голосом. Казалось, он надеялся, что все сорвется, и он с легкой душой откажется от безумной своей затеи. Так, наверное, бывает с парашютистом перед первым прыжком – он все ждет, что погода окажется нелетной, что парашютов на всех не хватит, что летчик заболеет и прыжки отменят... Но нет, нет, ребята, – и погода хорошая, и парашютов хватает, и летчик как никогда весел и беззаботен...
И приходится прыгать.
– Значит, удалось, – уже почти неслышно, про себя пробормотал Епихин, чувствуя на коленях тяжесть пистолета в сумке. – Сколько запросили? – задал он самый невинный вопрос из всех, которые подвернулись.
– Две тысячи.
– Долларов?
– Тугриков!
– Вроде многовато.
– Небольшой перебор, конечно, есть, – согласилась Жанна. – Но, понимаешь, Валя, брать подобные вещи у друзей всегда обходится дороже. Это закон. Знакомый врач вырежет аппендицит, и ты заплатишь в два-три раза больше. И еще будешь чувствовать себя в долгу. Человеческий фактор, Валя. Смирись. Тем более что платить-то не тебе, ведь ты не для себя берешь? – Жанна пристально посмотрела в глаза Епихину, но взгляды их не встретились – Епихин неотрывно смотрел на сумку, лежащую у него на коленях.
– И патроны есть?
– Не просто патроны – родные патроны. Это не какие-то самоделки. Твой заказчик будет доволен, да?
– Наверное, я в этом не силен.
– А пользоваться умеешь?
– А на фиг мне уметь? Я не собираюсь им пользоваться!
– Ну-ну! – неопределенно протянула Жанна. – А то мои ребята могут показать, научить, дать добрый совет... А?
– Все в порядке, Жанна, все хорошо, все нормально... Если мне понадобится их добрый совет, я обязательно тебе скажу об этом, ладно?
– Заметано. А что ж ты не полюбуешься на игрушку? Может, я тебе гирю из магазина принесла?
– Чуть попозже, – Епихин вдруг почувствовал страшную усталость, плечи налились тяжестью, и он понял, что не сможет вот так легко, порывисто подняться, чтобы пройти на кухню, в коридор.
– Заводская смазка, – подзадорила его Жанна.
– То есть эта штучка нигде не засветилась?
– Обижаешь, начальник, – Жанна улыбалась откровенно и снисходительно. – Это тоже входит в цену. Так что две тысячи, как видишь, не такая уж и заоблачная цена. Ты уверен, что не хочешь оставить его себе?
– Подумаю, – нашел в себе силы улыбнуться Епихин.
Разговаривая, они старательно избегали слово «пистолет», словно одним этим как-то охраняли себя от той заразы, которая распространялась от него по всей квартире. Похоже, что у обоих было ощущение, что неназванный предмет в сумке был как бы чем-то другим, не столь суровым, безжалостным, опасным, каким он являлся на самом деле. Так часто выпивохи, собираясь купить бутылку водки, избегают называть ее «водкой», у них для этого находится десятки словечек, которые вроде бы и означают то, что нужно, но сама водка остается неназванной. «Может, сообразим? – говорит один. – Как подорожала, стерва! – подхватывает другой. – А хватит одной? Может, лучше три маленьких?» – Иностранец, даже прилично знающий русский язык, не догадается, о чем идет речь. Сказать продавцу «дайте бутылку водки» кажется грубым, даже безнравственным.
Епихин за весь вечер так и не решился назвать пистолет «пистолетом». Игрушка, штучка, забава – все слова были простые и невинные, не имеющие ничего общего с истинной сутью этой зловещей штуковины.
– А знаешь, я все-таки засветился, – неожиданно сказал Епихин. – Для кого бы я ее ни брал, кому бы я ее ни отдавал, но засветился. Это плохо.
– Интересно, – жестковато сказала Жанна. – Оказывается, не я засветилась, а ты... Я, выходит, не в счет?
– Твои ребята ведь понимают, что ты берешь эту штучку не для себя. Значит, для меня.
– А ты кто? – без улыбки спросила Жанна.
– Не понял?
– Вопрос у меня такой возник... Ты кто? Могу ответить вместо тебя... Ты – никто. И звать тебя никак. Понял?
– Нет. Не понял.
– О том, что я живу с тобой... Как бы наша жизнь ни называлась... Мои ребята не знают. Тебя для них попросту нет. Ты для них не существуешь. Где я живу, с кем, на каких условиях... Это их не касается. Да, мы с ними знакомы, да, у нас были общие дела, да, мы уцелели, хотя уцелели не все... А ты-то здесь при чем, Валентин Евгеньевич?
Епихин почувствовал уязвленность. Хотя Жанна его успокоила, она заверила, что ее добрые знакомые ничего не знают о нем, но ее вопросы, ответы зародили в нем обиду. Он поерзал в кресле, сумку с пистолетом снял с колен и положил на пол.
– Как-то ты сурово со мной...
– Ты спросил – я ответила. Ты забеспокоился – я успокоила. Никто в мире, кроме меня, не знает, что ты интересуешься огнестрельным оружием. Но поскольку я принесла пушку в дом, мне нет смысла тебя сдавать. Я в чем-то ошибаюсь?
– Да нет... Просто тон слегка задел.
– Хорошо. Давай объяснимся. Ты заподозрил меня в том, что я тебя сдала. Неважно как – по глупости, неосторожности, по злому умыслу или еще как-то... Неважно. Я заверила тебя, что не сдавала. А если кто и засветился, то я. Я, а не ты. Можешь свои игры продолжать и дальше.
– Игры? Я играю? – возмутился Епихин.
– Мне так кажется.
– Почему тебе так кажется?!
– Легкие нестыковки, – Жанна развеяла перед лицом сигаретный дым. – Легкие нестыковки, Валя.
– Какие?
– Почему тебя так задела цена этого изделия? Ведь деньги-то не твои, их тебе вернут твои заказчики.
– Меня не задела цена... Я просто удивился цене, независимо от того, чьи это будут деньги.
– Почему ты не взглянул на пистолет? Ты до сих пор не решаешься открыть сумку. Ты слишком серьезно к нему относишься. К чужой вещи, к вещи, предназначенной для чужих людей, относятся проще. Ну и так далее. Ладно, хватит об этом... Подобьем бабки. Ты чист. Тебе некого опасаться, кроме меня. А я завязла. Я не имею права тебя сдавать. Даже ради собственного спасения. Ты это понимаешь?
– Вполне.
– Вопрос исчерпан?
– Да. Только хочу тебе напомнить... Я из этого пистолета стрелять не собираюсь.
– Очень хорошо. Меня это устраивает. Мы же договорились – вопрос исчерпан. Забыли. Деньги мне понадобятся завтра.
– Я тебе дам их сегодня.
– Тогда наливай. Я не привыкла к таким разговорам. Хочется выпить. Да и тебе, наверное, тоже. По-моему, у нас что-то осталось, – Жанна поднялась и прошла на кухню.
Тяжело осев в кресле, Епихин слышал хлопок холодильника, стук бутылки о стол, звон стаканов. Потом подали голос тарелки – на пластмассовую поверхность стола они падали, будто спрыгивая с какой-то высоты. Пискнули вилки, звякнул нож, раздался зовущий хлопок пробки и наступила тишина.
Епихин понял, что пора идти.
С трудом поднявшись из кресла, он медленно, будто опасаясь каждого своего шага, двинулся в сторону кухни. На сумку, лежащую у кресла, он так и не взглянул, опасаясь самого ее вида – черная, тяжелая, с обессиленно откинувшимся в сторону длинным ремнем.
В этой сумке затаилось его будущее.
И он не был уверен, что это счастливое будущее.
Михась и Алик даже не заметили, как сильно изменилась их жизнь, как изменились они сами. Казалось бы, ничего столь уж значительного не произошло – несколько странных телефонных звонков в подброшенные три сотни долларов, которые они спустили быстро и охотно. Да, было еще обещание больших денег, десять тысяч долларов на брата при том, что у них не всегда находилось, на что купить по кружке пива...
Это большие деньги.
И нате вам – как бы переродились ребята. Стали строже, молчаливее, уже не орали на всю забегаловку, не приветствовали шумно и радостно Фатиму, когда та подносила им «Невское светлое», разговаривать стали вполголоса, будто скрывали нечто важное, что наполняло их жизнь.
А ведь наполнило – ожиданием и неопределенностью.
И Михась, и Алик словно чувствовали на себе внимание какой-то высшей силы, о которой они ничего не знали, только чувствовали, что такая сила есть, и она проявляет к ним интерес.
В пивнушку к Фатиме заходили молча, протискивались между тяжелыми стульями в самый угол, усаживались спиной к остальному залу и тут же начинали шептаться, стараясь не привлекать к себе внимания. Каждый раз, когда в кармане Михася раздавался телефонный звонок с вибросигналом, Михась вздрагивал, спешно, путаясь в складках подкладки пиджака, лез в карман, нажимал кнопку, боясь опоздать, боясь и в то же время желая, чтобы опять откликнулись те силы, о которых они ничего не знали, но хотели, хотели вступить с ними в сговор.
