– Это как? – не понял Михась. – На заднице есть линии судьбы, линии жизни, ума, любви?! Да?!
– Тот мужик, перед тем как совершить свое злодеяние, долго на скамейке сидел. И отпечатался.
– И что?
– Взяли. Посадили, – вздохнул Алик. – Кто-то видел, что какой-то подозрительный тип долго сидел на скамейке. Подошли, а там отпечаток.
– И что, у него задница не такая, как у всех?!
– Михась... Каждая жопа имеет неповторимые черты... И твоя тоже, между прочим.
– Это все, что ты можешь сказать?
– Нет, у меня еще есть одно соображение...
– Опять про жопу?
– Нет, про меня... Михась, я – пас. Мне почему-то не хочется заниматься смертоубийством.
– Ну, что ж... На том и порешим, – кивнул Михась. – Когда человек решает заняться незнакомым делом, это всегда кончается плохо.
– Но с другой стороны, новичкам везет, – заметил Алик.
Вместо ответа Михась поднял руку и показал Фатиме два пальца, дескать, нам еще по кружечке, нам бы еще горлышко промочить, поскольку все важные проблемы мы решили и теперь можем спокойно оглядеться по сторонам, не опасаясь, что наши замечательные задницы отпечатаются на ваших замечательных стульях.
– И сухарики! – крикнул Алик. А наклонившись к Михасю, негромко спросил: – Деньги у нас есть?
– Наскребем! – отчаянно махнул рукой Михась. – Где наша не пропадала! Жизнь продолжается, Алик! Жизнь продолжается!
Как и предполагал Долгов, второй ангар был сооружен за неделю, а если быть уж совсем точным, то за десять дней – оставались мелкие недоделки, подчистки, заделки швов и прочие мелочи. Тут же начали устанавливать деревообрабатывающие станки – не самые новые, не самые дорогие, не самые лучшие, но действующие. Долгову удалось переманить десяток специалистов из мелких артелей – одна из них перебивалась в здании Немчиновского вокзала, ставшего вдруг совершенно ненужным, другая – в здании школы, которая тоже оказалась излишней в наступивших счастливых временах. Как бы там ни было, через месяц удалось выпустить первый комплект кухонной мебели с улучшенной обработкой древесины.
Счастью Долгова не было предела – все пять первых, пробных комплектов раскупили за три дня.
Это была победа.
Его расчет оказался верным, и он уже подумывал над тем, чтобы оба ангара пустить на выпуск именно такой вот сосновой мебели. И не только кухонной – в загородном доме она была уместна в комнате, в бане, на веранде, в саду.
Пошли первые заказы. Новая мебель везде оказалась уместной и востребованной.
– Лед тронулся! – радостно кричал Николай Петрович, приветствуя Епихина, который изловчился пригнать два вагона высушенных сосновых балок, завалявшихся где-то в вологодских лесах – это были комплекты трехэтажных коттеджей. На три этажа размахнуться мог не каждый, и дома слегка залежались, зато просохли и казалось, даже звенели при разгрузке.
Подперев кулачком щеку, Катя с улыбкой смотрела на восторги мужа, на смущенного похвалой Епихина, листала какие-то свои бухгалтерские бумаги, но чувствовалось – что-то ее смущало в происходящем. Да, новый стиль мебели, который предложил Долгов, оказался удачным – не только рестораны, дома отдыха, пивнушки, разбросанные по Одинцовскому району, заинтересовались золотистой, цвета натуральной сосны мебелью. Отдельные граждане тоже не остались в стороне, они брали скамьи, столы, стулья, полки, шкафы для своих загородных домов, для кухонь, веранд, даже в садах устанавливали, под деревьями, рядом с мангалами, грилями и прочими достижениями кухонно-кулинарной цивилизации.
Но что-то ее смущало, что-то шло не так. Она присматривалась к мужу, к Епихину, в который раз перелистывала отчетные ведомости, заявки, пересчитывала деньги поступившие, деньги уходящие, но тревога из души не уходила.
Прошло еще какое-то время, и Катя поняла, что вибрация исходит от Епихина – вибрация пространства, нервная вибрация, двусмысленность слов и поступков. Осознав это, она успокоилась, но ненадолго – тревога вернулась.
– Как поживаешь, Валя? – спросила она его как-то вечером, когда они остались одни в стеклянной загородке.
– Как поживаю? – удивился Епихин. – По-разному, Катя, по-разному.
– Денег на жизнь хватает?
– Еще остаются.
– Копишь?
– Нет... Остаются такие деньги, которых много не накопишь. Их копить бесполезно.
– Как же ты с ними поступаешь, с теми, что остаются?
– Трачу! – рассмеялся Епихин. – Еще и не хватает!
– Это хорошо, – кивнула Катя, думая о чем-то своем. – Это хорошо, – повторила она. – Не женился?
– На ком, Катя?!
– Ты как-то говорил, что у тебя завелось симпатичное существо, вроде все хорошо у вас, все складывается... А?
– Не тот случай, – посерьезнел Епихин. – Вот на тебе бы я женился. Не раздумывая.
– Ты серьезно?
– Вполне.
– Я подумаю, – сказала Катя, и опять тревога легким сквознячком пробежала в ее сознании. Не то говорил Епихин, что-то стояло за его словами. – А как ты себе это представляешь?
– Никак не представляю... Ты спросила, я ответил.
– А куда мы денем Николая Петровича?
– Не знаю... Это твой муж, тебе и решать.
– Муж-то мой, а идея твоя, – она явно переигрывала его в этом шутливом разговоре. Впрочем, шутливыми были только первые слова, дальше пошли такие, что шутливыми их уже не назовешь. Катя шла на это и чувствовала – Епихин к разговору относится серьезнее, чем она. Значит, он не понимает розыгрыша, не понимает, где нужно остановиться и даже попятиться. Не было у него оснований для такого вот разговора, не давала она ему прав так с ней разговаривать. Если он этого не чувствует, то что же получается...
Он глуп?
Или влюблен?
Хотя это одно и то же. И глупость, и влюбленность толкают людей на безрассудство, и те, и другие живут в стороне от здравого смысла. И никто не знает, как они поступят в следующий момент. Да они сами этого не знают.
Епихин почувствовал ее состояние, спохватился, понял, что переступил какую-то невидимую черту, что разговор не мог быть сразу столь откровенным, его надо бы растянуть на несколько недель, месяцев, постепенно наполняя собственной готовностью идти дальше. А сразу... Нет, это ошибка.
– Ладно, – сказал он с улыбкой. – Пошутили, и хватит.
– Так это были шутки? – разочарованно протянула Катя.
– В каждой шутке только доля шутки!
– А я слышала, что в каждой шутке лишь доля правды, – Катя удивленно вскинула брови.
– Смотря кто шутит, – Епихин опять втянулся в разговор. – Смотря с кем шутишь, о чем, зачем... Ну и так далее.
– А ты зачем шутишь? – Катя сознательно делала разговор чуть жестче, чуть определеннее, чем Епихин, вынуждая его говорить больше, чем он сам был готов. Епихин уже жалел о своих словах, он не собирался дойти до такой определенности, он хотел ограничиться намеком, который Катя не столько бы услышала, сколько додумала бы, намеком, который она сама бы для себя и придумала. А ему приходилось выплескиваться, произносить слова, к которым он не был готов. Ему важно было создать лишь ощущение легкой и ни к чему никого не обязывающей влюбленности, увлеченности.
– А я и не шучу! – брякнул Епихин совершенно неожиданные для него самого слова. – Я не умею шутить! Бог не дал мне необходимого лукавства! Игривости мышления... Кто-то произнес слова... Легкость необыкновенная в мыслях... Так вот мне этого не дано.
– Ты скучен и уныл? – улыбнулась Катя. – Разве в этом признаются красивой женщине?
– Красивой женщине можно признаться в чем угодно, – ответил Епихин и сразу понял, что слова получились хотя и красивыми, но глуповатыми. Он понадеялся, что Катя этого не заметит и услышит в них лишь комплимент.
Катя услышала все, что можно было – Епихин в панике, Епихин глуп, Епихин сейчас поднимется и уйдет.
Так все и случилось.
– Завтра еду в Можайск, – сказал Епихин, поднимаясь. – Приеду после обеда. Скорее к вечеру.
– Буду ждать с нетерпением.
– Меня? – Он обернулся уже от двери.
– Нет, добрых вестей из Можайска, – Катя улыбнулась. – Там ведь намечается неплохой заказ?
– Неплохой, – согласился Епихин и уже за порогом махнул рукой.
Она в ответ игриво помахала ему пальчиками, давая понять, что разговор помнит и смысл его усвоила вполне. А едва за Епихиным закрылась дверь, Катя посерьезнела и опять, подперев кулачком щеку, невидяще уставилась в дверь, за которой только что скрылся снабженец мебельной фабрики и соучредитель с небольшой долей.
– Ну-ну, – проговорила Катя раздумчиво.
Епихин быстро шагал по Немчиновке в сторону платформы электрички. Он не сожалел о неожиданном разговоре с Катей, несмотря на всю его шаловливость и даже рискованность некоторых слов. Ему нужно было создать ощущение смутных, неопределенных, необязательных отношений с Катей. Пусть дальше будет то, что будет, но сейчас, до того, как начнутся события, ему нужна была невнятность отношений, чтобы потом, когда все случится, у него были бы развязаны руки. Завяжется что-то с Катей – пусть, это ничему не помешает, не завяжется – тоже приемлемо, но в любом случае у него будет возможность поступать как он решит. Одно его беспокоило – он хотел избежать преждевременной определенности в их отношениях. Когда все случится, на него может пасть подозрение – не он ли освобождал себе место рядом с Катей, с молодой и красивой вдовой, владеющей большей частью фабрики. Но пока можно было не беспокоиться. У него достаточно времени, чтобы исправить некоторые промашки сегодняшнего разговора. А если все завяжется всерьез... Ну что ж, так тому и быть, это вовсе неплохой вариант. Потом, через некоторое время можно будет разобраться и с Катей.
