В шкафу скромная одежда, белье, охотничьи принадлежности.
В единственном ящике стола, покрытого чистейшей скатертью, разная мужская мелочь, замки ружья и – обе пружины – поломаны. Само ружье с отвинченными замками стоит в углу за койкой.
Мы с Дьяконовым переглянулись: вот почему река, а не пуля!
Внимание привлекла выпуклость скатерти на столе. Подняв скатерть, увидали толстую тетрадь, сшитую из нескольких школьных.
Единственная запись в тетради – незаконченное стихотворение.
Жизнь моя – измученная кляча...
Приведенная в обдирный двор.
Что же... Я спокоен. Я не плачу,
Собственный встречая приговор...
Знаю я, что солнце не потухнет,
Петь в лесу не перестанет соловей,
Если...
Здесь стихотворение обрывалось, и конец страницы был наискосок разорван широкой чертой острого пера. Сломанное перо торчало в ученической ручке, валявшейся под столом...
– Черт, как воняет! – поморщился Виктор Павлович. – И лекарством каким-то пахнет и особенно... Чувствуешь? Керосином...
Действительно, в комнате пахло керосином.
– Наверное, пролили... Ну, давай посмотрим постель.
На постели не было ничего интересного.
– Ни-че-го!.. – вслух сказал я.
– А знаешь, керосином-то пахнет от матраца, – отозвался Дьяконов. – Клопов выводили... Ну, попробуем поговорить с хозяйкой...
Но расспросы квартирохозяйки Никодимова остались безуспешными. Девяностолетняя без малого, полуглухая, полуслепая старуха ничего не могла сообразить и только сама спрашивала:
– А што, батюшка, што Аркаша-то шкоро вернешя? Фатеру-то как, батюшка? Иде же Аркаша? Заарештовали вы ево, што ли?
Дьяконов смеялся, а я напрасно старался объяснить.
– Не вернется твой постоялец!.. Самоубийством он покончил. Самоубийца, утопился квартирант твой, бабка...
Бабка отвечала:
– И шибко убился, болезный? Шходить бы проведать, да ноги не ходють...
– Утопился, говорю! – кричал я в ухо старухе.
Наконец, уяснив смысл происшедшего, старуха удовлетворенно и спокойно заявила:
– Шпомнила! Бабы-прачки яво утопили... Фекла Прокудкина, штерва... Бешпременно Фекла... Путался с ей Аркаша...
– Новая версия, – сквозь смех сказал Дьяконов. – Держись, следователь! Вон как дело повертывается!
Пришло время засмеяться и мне: Фекле Павловне Прокудкиной, свидетельнице происшествия, больничной прачке, было за шестьдесят...
Дав эту целевую установку, старуха замолчала. Только губы беззвучно шевелились, словно перемалывали жвачку...
– Черт побери! – ругнулся Дьяконов, когда мы вышли из пропахшей керосином комнаты на воздух, – хоть бы записку оставил!
– А стихотворение? Мало тебе этого? Что, ты не встречал людей, разочарованных жизнью?
– Ну, ладно, пойдем-ка на берег, узнаем: как там с поисками тела...
Трупа все еще не нашли, хотя плавали уже пять лодок и багорщики тянули по дну реки самодельный трал. Работать было очень трудно: весенняя река буйствовала и несла много леса-плавника.
На третий день утром Игорь протянул мне запечатанный сургучом конверт из свежей почты. Это было... письмо Аркадия Ильича.
Он писал:
«Знаю, что доставлю вам много хлопот и вы, с присущей вам добросовестностью в работе, будете долго доискиваться причину, толкнувшую меня на добровольную смерть. Вот поэтому я и пишу. Хочу рассказать вам все, всю правду. Я – сифилитик...
Понимаете? – си-фи-ли-тик. Отверженный. Это открытие я сделал совсем недавно, хотя предполагал о болезни еще несколько лет назад. Над нашей семьей тяготеет проклятие: наследственный сифилис. И вот когда мне уже перевалило за тридцать и я полузабыл об этом большом несчастье, началом которого обязаны мы, Никодимовы, прадеду Ивану – попу-расстриге, пьянице и развратнику – несчастье свалилось на голову!
Выехал в город, показался врачу Лейбовичу. Тот меня успокаивал, убеждал подождать с выводами. Но я видел по его лицу, что лжет.
Да и кому лучше знать, как не мне? Не хочу гнить заживо! Лучше уж – одним разом! Я и в государственную больницу ходил. Там то же: успокаивали, словно ребенка. А язва говорила: пора кончать! Прощайте. Не трудитесь слишком много над трупом человека, покаравшего самого себя за грехи предка, которого я никогда не знал и не видал, даже на фотографии».
На этом письмо кончалось, но за подписью шел постскриптум:
«Об одном прошу вас: пусть никто никогда не узнает об этом письме, кроме властей. Жена моя здорова – я всегда оберегал ее от этого ужаса. Она ничего не знает и пусть никогда не узнает. Хватит с нее и чахотки. Похороните мое тело где-нибудь подальше.
Аркадий Никодимов».
Взволнованный, я прочитал письмо дважды... Итак – тайна раскрылась. Но дело, все равно, надо доводить до конца. Не разыскан труп. Надо допросить врачей. Нужно ехать в город...
Частно практикующий врач Лейбович показал, что Никодимов действительно обращался к нему незадолго до самоубийства.
Врач собственноручно написал в протоколе допроса: «Утверждать, что язва была безусловно люэтического характера, я не берусь, не будучи венерологом. Во всяком случае, требовалась длительная проверка и исследование крови, но больной был в отчаянии и утверждал, что у него наследственный сифилис. Успокоить его я не смог, и он ушел в возбужденном состоянии, а больше на приемах не появлялся».
Государственная больница выдала справку:
«Никодимов А. И. обращался в больницу в венерологический кабинет по поводу подозрения на сифилис. Имелась язва в правом паху. Данные анамнеза: наследственный люэс. Направлен на РВ, но в лабораторию не явился и в больницу больше не приходил».
Врач-венеролог заявил:
– Помню, помню... у него была огромная и странная язва в паховой области. Сильно запущенная. Диагностировать сифилис я, конечно, без реакции Вассермана не мог. Но больной исчез из поля зрения, а взять его на учет без твердой уверенности в люэсе больница не имела права.
Я спросил:
– Так вы не уверены в сифилисе?
– Видите ли, на определенных этапах развития этой болезни внешние проявления ее часто носят несколько неожиданный характер...
– Простите, доктор: мне просто нужно знать – был у этого вашего пациента сифилис или что-либо другое?
Врач обиделся.
– Странные вы люди, товарищи юристы! Всегда у вас какая-то категоричность! Ну, а если я вас спрошу: можно ли по наружному виду трупа человека, умершего от яда, сразу определить, что здесь – убийство или самоубийство?
– Нет, разумеется...
– Ну, слава богу! Так чего же вы от меня требуете? Вспоминаю еще, что у этого больного была подозрительная краснота на спине и в полости горла... И вообще какой-то очень неопрятный человек! Воняло от него потом, керосином, еще чем-то!.. Очень, очень неопрятный товарищ!
Когда я вернулся из города, Игорь ошеломил меня еще в дверях:
– Никодимова нашли! Вот, читайте!
Труп Никодимова обнаружили далеко, в другой сибирской реке на месте слияния с нашим Картасом.
Милиция прислала сообщение:
«Нами обнаружен утопленник, похожий на приметы, разосланные вами. Мужчина средних лет. Труп сильно обезображен рыбами и плавником. Лицо деформировано. Конечности уже перешли в состояние жировоска... Цвет волос – темный шатен, как вы пишете, и волосы длинные. Усов и бороды нет. Поскольку у нас и в соседних РУМах нет заявлений об утопленниках, полагаем, что обнаруженный нами есть утонувший гражданин Никодимов А. И.
Начальник РАО Григорьев
Уполномоченный УГРО Василъцев»
– Заготовить постановление о прекращении дела за отсутствием состава преступления? – спросил Игорь.
– Постановление? Нет, подожди... Пиши телеграмму:
Корсакова РУМ Григорьеву
срочно есть ли трупе язва паховой области также немедленно шлите одежду трупа посылкой.
– Да, вот еще вам телеграмма из Абастумана:
Положение Никодимовой безнадежное выехать не может смерти мужа не сообщили главврач Тихонов.
– Ну что ж поделать? Отправляйся на почту, а мне давай всю корреспонденцию и газеты.
Тысяча девятьсот двадцать восьмой год...
Гибнет экспедиция Нобиле. Ледокол «Красин» спасает «Гордость Италии». Растет Днепрогэс. Строятся другие гиганты индустрии. Колхозная сеть – все крепче. Середняк примеривается и взвешивает «чо к чему», его все больше «тянет» к коллективу.
Но... За границей лорды и магнаты капитала мечут громы и молнии против Страны Советов. А дома «правые» путаются под ногами партии, выдвигают свои «тезисы», пытаются тащить страну от гигантов к ситчику... В деревне кулак все чаще лезет на сеновал за обрезом...
