Девушка почему-то заплакала.
– Не обмишультесь, Виктор Павлович! Тогда и мне не жить... И папане...
Дьяконов достал носовой платок и, вытирая на лице девушки слезы, ласково сказал:
– Ну, дождик пошел! Что ты, Нюра? Не нужно, милая. Все будет хорошо. Может быть, тебе его жалко?
– Сама бы удавила своими руками проклятого! – с ненавистью ответила девушка и пошла по дороге к селу.
Я смотрел на своего друга с удивлением. А Дьяконов, оглянув местность, уже совсем другим тоном приказывал:
– Товарищ Желтовский! Лошадей отведите за деревья! Вон туда. Сами встанете за этой березой, чтобы вас не было видно со стороны тропинки. Если в лесу поднимется стрельба и на тропинке появится человек в галифе и городских сапогах – бейте без предупреждения и постарайтесь свалить. Промахиваться нельзя! Понятно? Но без стрельбы в лесу – огонь ни в коем случае не открывать! Действуйте!
После этого Виктор Павлович взял с ходка наш охотничий топорик и стал зачем-то рубить березу. И где-то в лесу кто-то тоже стал рубить березу. Потом еще, в другом конце. И еще...
– Поехали мужики по дрова к зиме! – сказал Дьяконов, вогнал топор в ствол дерева и повернулся к нам. – Егоров! Веди!
Тропинка казалась бесконечной. Мы долго петляли между деревьев, потом спустились в овражек, поднялись на пригорок и остановились по знаку Егорова перед большим горелым пнем.
– Отсюда сто двадцать шагов, – шепнул Егоров.
Дьяконов махнул рукой вперед.
Вскоре мы вышли на обочину елани. Посредине поляны чернела большая яма – погашенное огнище. Немного поодаль притулилась к огромной одинокой березе крошечная землянка – жилище углежога...
Была же такая профессия, нелепая сейчас – углежог! Была...
В каждой деревне – кузнечные горны. Горны требуют древесного угля. Самовары в каждой избе – тоже уголь нужен. И в городах разъезжают тележки и телеги, плотно набитые черными кулями, и резкие гортанные голоса будят сонную тишину заросших травой улочек: Э-э-э! Углей! Кому углей?
Вот и живут, тут и там, в березовой лесной глуши, заросшие волосом, прокопченные и сами черные, как уголь, одинокие лесовики из племени углежогов...
Кто они? Большей частью старики-бобыли... Но встречаются и сорокалетние бородачи-крепыши с плечами в три обхвата. Не случайно такой здоровяк уходит в медвежью жизнь... Торба с накопленными грехами гонит его сюда от возмездия...
Нелюдимы эти лохматые отшельники. Месяцами не встречаются они с деревенским людом, лишь на зиму перебираясь куда-нибудь на дальние заимки. А летом приезжают к ним прасолы-перекупщики. Привозят в землянки муку, соль, картофель, увозят уголь...
– Дверь открывается наружу, – кивнул Дьяконов в сторону землянки. – Ты, Гоша, встанешь за углом. Если мы не справимся и выскочит – бей в спину! Вообще, выскочит – значит нас с Егоровым уже нет. Не промахнись! Обходим поляну, товарищи. Нужно зайти с тыла!
...Не запертая изнутри дверь с треском отлетела в сторону. В избушке глухо ударил выстрел, грозно грянуло:
– Не шевелись!
Со звоном рассыпалось стекло, послышалось падение тела, возня, крепкий мат. Я не выдержал и ринулся в полутьму...
Прижав лицом к земляному полу, чекисты держали кого-то. Человек хрипел и делал тщетные попытки сбросить с себя насевших. Дьяконов крикнул мне:
– В кармане ремни! Скорей!
Через несколько минут мы вынесли связанного на свет...
– Здоров бык! – вытирая кровь с разбитого лица, сказал Егоров. – Ну и здоров!
– Еще бы! – отозвался Дьяконов. – Атлет-гиревик! Спортсмен. На студенческих играх всегда брал первое место... И плавает, как рыба. Гоша! Принеси, пожалуйста, воду: кажется, там в землянке есть бадейка с кружкой...
Я всмотрелся в лицо задержанного и прирос к месту от изумления. Передо мной лежал Никодимов! Похудевший, обросший и все же безусловно – он, Аркадий Ильич!
Пленника подтащили к землянке и посадили спиной к стене.
Он дернулся, пытаясь освободить руки, и чуть не свалился на бок. Егоров успокоительно бросил:
– Не трудись... Ремни сыромятные. Гужевые...
Дьяконов не спеша закурил, протянул портсигар мне, потом Егорову и нагнулся над нашим воскресшим покойником.
– Амба, поручик Рутковский! Не ожидали? Дать папироску?
– К черту! – сплюнув кровь, ответил захваченный. – Кто выдал? Нюрка?
– Да не все ли равно? Народ! Слышите топоры?.. А теперь: послушайте еще...
Дьяконов поднял с земли валявшийся перед входом в землянку черен поломанной лопаты и пять раз раздельно, с интервалами, стукнул по стволу березы. Топоры замолчали...
– Обложили, как волка! – хрипло засмеялся арестант.
Когда Егоров вынес из норы углежога наган и кольт и пленника напоили, он спокойно спросил:
– От радости в зобу дыханье сперло, Дьяконов?
– Ну, встречались птички и покрупнее... А вообще, конечно – ведь вы собирались и здесь громких дел натворить, не говоря уже о прошлом...
– Да... Ремиз... Об одном жалею: не догадался я раньше тебя смарать!..
Это «блатное» словечко он произнес с особым вкусом, со смаком. Дьяконов передернул плечами.
– Хватит с вас и штабс-капитана Лихолетова...
Я, уже отчасти разобравшись в обстановке, вмешался в этот интересный разговор:
– Прошу снять с него брюки! Спустите галифе, товарищ Егоров!
Рутковский, извиваясь ужом, забился на земле, пытаясь ударить ногами Егорова. Тот укоризненно сказал:
– Ну что бесишься? Хватить тебя по башке рукояткой, что ли?
В паховой области этого человека был большой, округлой формы рубец – след от зажившей язвы...
– Ну хватит волынку тянуть! Расстреливайте и всё тут! Я – русский офицер и умереть сумею!
– Никогда вы русским офицером не были, господин Рутковский! – отозвался Дьяконов. – На германскую вас не брали, как нужного жандармам студента-провокатора... А потом вы пошли к белым. И это было закономерным. Стали анненковским карателем, затем комендантом розановской контрразведки, произвели вас, студента-недоучку, в прапорщики, а за кровавый разгром в Соболевке наградили чином поручика...
– У вас неплохая информация! – снова овладев собой, тоном похвалы сказал арестованный. – Откуда, если, конечно, не секрет?
– Теперь уже не секрет... от подполковника Драницына...
Арестант отпрянул к стене так, что ударился головой.
– Драницына взяли? Драницын сдался живым?!
– Никто его не брал. Сам явился. Надоела волчья жизнь... И не бейтесь головой об стенку. Получается не эффектно – землянка...
– Кончайте! Никуда я отсюда не пойду!
– Да я бы с удовольствием, Рутковский! – невозмутимо ответил Дьяконов. – И мне и вам – меньше хлопот. Вас за одну только Соболевку нужно десять раз расстрелять! Помните, как вы сожгли школу, заперев туда больше сорока человек из семей красных партизан? А казнь коммуниста Селезнева? Помните Селезнева? Как вы, лично, жгли его головней, вырезали у него на груди звезду!.. А «экспедиция» в Борках? А расстрелы большевиков в контрразведке? Так я-то, я бы с удовольствием. Но не могу! Приказано доставить вас в край... Судить будут. Сейчас мы развяжем вам ноги и пойдем. Предупреждаю: за попытку ударить кого-нибудь из нас ногой в пах – пуля в ногу! Это – полумера! На большее я не уполномочен, но полумеры в моей власти. Уйти не удастся. Если будете вести себя не корректно, привяжу вожжами к ходку и придется бежать за лошадью. Моцион на шестьдесят верст. Точно так же, как вы поступили с комиссаром Игнатьевым. Вспоминаете?
Рутковский посмотрел на Дьяконова с любопытством, сказал:
– А ведь с тебя, пожалуй, станется! Двух братьев твоих наши расстреляли... Черт с вами, развязывайте. Я хочу издохнуть сразу!
Потоптавшись немного, чтобы размять ноги, он пошел вперед спокойно и равнодушно, но, пройдя шагов с полсотни, обернулся.
– Все равно я покончу самоубийством!
Тут и я не вытерпел.
– Вы хотите эпизод сделать хроническим, Никодимов-Рутковский, или как там вас еще? Вы не только подлец, но и трус!
Он ответил выспренне:
– Я – Нерон! Я – поэт!
– Никакой вы не поэт, – вмешался Дьяконов. – Стихи писала ваша жена, создававшая вам... районную славу. Любила она вас без памяти...
– Баба как баба!.. А меня вам не понять!
– Почему же? Мы не чужды искусства. Товарищ народный следователь, когда вы изволили утопиться, заявил сразу, что вы одухотворенная натура. Верно, следователь?..
Я рассвирепел.
– Долго мы будем лясы точить?!
Тут Егоров ткнул «Нерона» в бок стволом нагана и сказал беззлобно:
– Шагай, шагай, гнида!..
Выражение лица Игоря, когда наше шествие вышло на его засаду, было, применяя литературный штамп, «не поддающимся описанию».
Егоров, сбросив узел с пожитками арестанта в повозку, подошел к Желтовскому и предупредил:
