– Ну и как вам показался мой доктор?
Честно говоря, вопрос был малость некорректным: сиделке не пристало обсуждать с пациентом особу его лечащего врача, и я пробурчала в ответ что-то неразборчивое.
– Да бросьте, Лиза. Я же видела, с каким выражением лица вы изучали его визитку…
– Ну, хорошо… Вальяжен, дамский угодник, поклонник Бахуса и гурман, что, судя по цвету лица и отекам под глазами, уже сказалось на его печени и почках. Явный гипертоник. Близорук. Носит линзы. Ну, а какой он клиницист, этого я пока сказать не могу.
Вера Дмитриевна захихикала:
– Лиза, вы прелесть! – И отправила меня на кухню пить кофе, заявив, что собирается часок почитать.
В кухне между разделочным столом, мойкой и плитой крутилась Люся-Люсьенда, напевая шлягер из репертуара Верки Сердючки, где были задействованы майская роза и юный пион.
– Ой, Лиза! Кофейку хотите?
– За тем и пришла.
– Я сейчас вам сварю свеженького, только вот пирожки в печку суну…
– Да вы не торопитесь, Вера Дмитриевна отдыхает, так что я могу подождать…
Через пять минут передо мной стояла чашка с благоухающим напитком в окружении тарелочек и вазочек с джемом, сухариками, слойками, печеньицами и прочими вкусностями.
– Кофе у вас, Люся, обалденный. Я уже не говорю про омлет, который я ела сегодня на завтрак. Это – нечто, сплошные магия и упоение!
Мой восторг был вполне искренним, и Люся-Люсьенда это оценила.
– Так я же повар первой категории, – с вполне объяснимой гордостью сказала она. – Про меня в газетах техноградских писали, когда я в «Летучем голландце» шеф-поваром работала. И на конкурсах районных побеждала. Старая хозяйка с Агнессой Николаевной меня полгода сюда на работу переманивали. А вот молодая хозяйка не доверяют мельфёй сделать, – Люся горестно качнула головой и в раздражении застучала деревянным молотком по куску телятины, всем своим видом показывая, что художника можно вот так ни за что ни про что кровно обидеть.
– Старая хозяйка – это Вера Дмитриевна?
– Ну да. Первая супруга Антона Зиновьича, Мария Эрнестовна, покойница, царствие ей небесное, в хозяйственные дела особо не вникала. Она здоровьем была слабая. Но человек хороший. Простая такая, скромная женщина. Жалко ее. Лет-то ей было немного.
– А когда она умерла?
– Нынешней зимой, как раз перед православным Рождеством.
– Так, значит, Алиса не родная дочь господина Шадрина?
– Почему же, – усмехнулась Люся-Люсьенда, – самая что ни на есть родная!
Я чуть не выронила от удивления из рук чашку с кофе. Надо же, какой поворот событий!
Повариха бросила быстрый взгляд в сторону глазка видеокамеры, повернулась к ней спиной и, наклонившись к самому моему уху, прошептала:
– Молодая хозяйка у него раньше секретаршей работала, ну и любовь промеж них случилась…
Я разочарованно вздохнула. История оказалась банальной, как клизма при запоре: богатый муж, больная жена и красавица секретарша. Правда, некоторого драматизма ей добавляло то, что одна из участниц этого классического треугольника уже покинула сей бренный мир…
Теперь мне стало понятно, почему господин Шадрин А. З. так упорно избегал СМИ: он понимал, что для них некоторая пикантность его второй женитьбы могла стать сладкой конфетой, которую они готовы обсасывать до посинения. Хотя, если разобраться, в наш просвещенный век есть масса примеров, когда господа толстосумы не только не делают тайны из адюльтера, но и придумывают его, чтобы, как говорит Костик, пропиариться, ну а некоторые вообще ради пиара готовы собственных жен сделать героинями порнографических альбомов.
– А чем болела Мария Эрнестовна?
– Да толком не знаю, что-то там по женской части, – Люся-Люсьенда вернулась к процессу отбивания мяса, – но умерла она, говорят, от сердца…
Мне хотелось задать поварихе еще пару вопросов, но я не успела: двери лифта раскрылись, и из него вышла Агнесса Николаевна.
– Хорошо, что вы здесь, Лиза, вы мне нужны.
– Меня Вера Дмитриевна отпустила кофе попить.
– Ради бога, пейте на здоровье… Я и сама к вам с удовольствием присоединюсь.
Когда мы с домоправительницей выкушали по чашке отличного кофе, заедая его чудесными слойками с клубничным муссом, она сказала:
– У меня к вам небольшая просьба. Дело в том, что наш дедусик вчера ездил в Москву, промочил ноги, а сегодня вернулся скрюченным: у него обострился радикулит. Вы не могли бы ему массаж сделать?
– Конечно, могу. А дедусик – это отец Веры Дмитриевны, как я полагаю?
Агнесса недоуменно уставилась на меня, потом тряхнула головой, словно отгоняя наваждение.
– Надо же, я совершенно забыла, что вы только вчера к нам поступили на службу, мне кажется, что вы у нас уже давно и всех знаете. Да, Дмитрий Александрович – дедушка Антона. Личность по-своему замечательная. Был одним из первых программистов в нашей стране, работал с самим Лебедевым (хотя вам эта фамилия, вероятно, ничего не говорит)… И Антон, и я, мы оба учились по его учебникам. Кстати замечу, что в общении он человек достаточно сложный и весьма капризный. Например, Евгения Эммануиловича почему-то не жалует и к его помощи обращаться не желает.
Я мысленно усмехнулась: пожалуй, я бы тоже не стала обращаться за помощью к семейному врачу господ Шадриных.
Отец Веры Дмитриевны оказался ветхим, симпатичным старичком, с розовой лысинкой на темечке, окруженной легким венчиком седых волос, и удивительными для его преклонного возраста разумными, ясными глазами, в которых прыгали веселые чертики.
– Какая же ты вредная, Агнешка, – пожурил он домоправительницу, когда та представила меня ему. – Ты хотела лишить меня общества такой симпатичной девицы и подсунуть мне этого старого греховодника, который пыжится как индюк, изображая из себя светило медицины.
– Зря вы так, Дмитрий Александрович, он же ведет себя в соответствии со своим статусом.
– Каким таким статусом? – въедливым голосом спросил старик.
– Он же академик, – ответила Агнесса, и некоторый укор прозвучал в ее голосе.
– Это какой такой академии? Не той ли самопальной Российской академии современных наук, куда всякие шаромыжники за пять тысяч американских денег вступают? Тоже мне, академики, – дед презрительно фыркнул, – это в мое время были академики: Сергей Львович Соболев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Сергей Алексеевич Лебедев, Виктор Михайлович Глушков, да и другие им под стать, – титаны! Светочи! И звание это за особые заслуги перед наукой и государством давали! А сейчас, куда ни плюнешь, попадешь то в академика, то в академию, развелось их, как собак нерезаных. Так уж я лучше отдам себя в руки этой сестрички, которая хоть и без всяких степеней, зато, по отзывам моего внука, дело свое знает туго…
Агнесса Николаевна смиренно выслушала эту тираду, пожала плечами и выскользнула из комнаты, кинув на меня сочувственный взгляд, дескать, еще намучаешься…
Я попросила своего нового пациента лечь животом на диван и приспустить пижамные брюки, что он, стеная, послушно исполнил.
– Здесь болит? – я слегка нажала кончиками пальцев на кожу в области крестца.
– Болит, – поморщился Дмитрий Александрович, – но терпимо.
– Это хорошо, что терпимо, я сейчас слегка разомну больное место, а потом натру вам поясницу обезболивающей мазью.
– Как скажешь, сестричка.
Я начала массаж, бережно разминая старческую увядшую, похожую на пергамент кожу.
– Вы ведь на фронте были, да?
– Был, а как догадалась?
– Ну, во-первых, шрам у вас на спине, такой характерный, типичный для осколочного ранения, а во-вторых, вы меня сестричкой называете, так обычно ветераны войны медсестер зовут…
– Да, одной такой сестричке я жизнью обязан, она меня на себе в медсанбат под артобстрелом тащила… Худенькая, маленькая, а ведь живым доставила… Знаешь, что такое медсанбат?
– Знаю, у меня дед служил хирургом в медсанбате…
– А я сапером воевал… и ни разу не ошибся. Но под Ельней схлопотал осколок.
– Надо же, и мой дед был под Ельней…
– Так это, может, он мне тогда спину латал. Как его фамилия?
– Прохоров Алексей Михайлович.
– Нет, моего благодетеля звали Владимиром, и фамилия его была Норкин. Веселый такой, кучерявый, молодой, а голова – седая.
Я старательно и осторожно массировала старику поясницу, стараясь не пропустить ни одной косточки, связки, мускула. Когда я закончила процедуру, Дмитрий Александрович сел, потом встал, прошелся по комнате.
– Смотри-ка, Антоша правду сказал, руки у тебя золотые: боль-то прошла, – и он неожиданно подмигнул мне. – Хочешь, покажу, каким орлом я был лет эдак шестьдесят пять назад?
– Хочу, – и я не покривила душой, потому что в этом маленьком старичке, как и в моем покойном деде, было что-то притягательное, доброе, что было присуще многим людям его поколения, которые без излишнего мудрствования брали на себя все то, что подбрасывала им судьба, и несли эту ношу достойно и не ропща. И, конечно же, он помнил себя молодым и сильным, и ему хотелось, что бы я увидела его именно таким. Потому что кто бы и что ни говорил, но в старости есть что-то унизительное… Дмитрий Александрович тем временем достал из книжного шкафа толстенный альбом в коричневом кожаном переплете, раскрыл его и ткнул пальцем в маленькую поблекшую фотографию. На ней был запечатлен юный, курносый, толстощекий солдатик – грудь в орденах и медалях, из-под лихо надетой пилотки выбивается молодецкий вихор.
