— Это продолжается уже довольно долго, но мы узнали только нынче, — сказала Паскаль.
— О чем?
Наша девушка с переносной кассой подошла было к нам, но Анжела жестом дала ей понять, что на этот раз мы не играем.
— Неприятная история. Кажется, слух исходит от Бианки Фабиани. Сейчас этого уже не докажешь. Теперь это уже стало притчей во языцех так называемого высшего света у нас в Каннах.
— Что? — спросил я. — Что стало притчей во языцех?
— Вы и ваша любовь. Ваша связь. Кто бы ни начал эту травлю, это низость. Рассказывают всем и каждому, что у тебя в Германии жена, что ты бросил бедную женщину, а здесь без стыда и совести не только показываешься всюду с Анжелой, но и подарил ей обручальное кольцо. При этом живешь у нее, в то время как твоя обязанность — вести расследование для уважаемой фирмы среди в высшей степени уважаемых людей, что уже само по себе позорный факт и… так далее.
Вновь зазвучал голос в динамиках, свет в ресторане вновь был притушен, начался пятый заезд. Думается, за нашим столиком никто кроме меня этого не заметил. Да и я заметил лишь потому, что не был поражен, скорее, заранее готов к такому развороту событий. Но Анжела совсем потерялась.
— Кому мы причинили зло? Кто может быть настолько подл? — срывающимся голосом вопрошала она.
— Любой и каждый, — уверенно ответила ей Паскаль. — Все поголовно. Люди получают удовольствие от любого скандала. Ты знаешь, что Канны, в сущности, захолустный городишко, что жители здесь просто жить не могут без очередного скандала. Поэтому мы должны отнестись к этому делу вполне серьезно. Некоторые в нашем кругу уже поговаривают, что не смогут с тобой общаться, Анжела. Роберта знают пока немногие. А для тебя это жизненно важно — как-никак, ты живешь за счет того, что тебя охотно принимают в обществе и заказы на работу ты получаешь в здешнем высшем свете. Ведь ты живешь тем, что пишешь их портреты.
— Все это верно, — поникла Анжела. — Но почему люди так злы, Клод? Почему так завистливы к чужому счастью? Почему им не терпится кого-то оговорить и измазать грязью? Роберт действительно расстался со своей женой, но он подал на развод, он…
— Все это никого не интересует. Интересует лишь ваша скандальная любовная связь, — перебила ее Паскаль.
— Конечно, люди, которым ты постоянно наступаешь на ноги, особо заинтересованы в том, чтобы очернить тебя в глазах общества, — вставил Клод. Они этого уже добились, подумал я. И тем не менее, все они у меня в руках.
— Конечно же, Клод, — вслух сказал я.
Начался пятый заезд. Анжела этого вообще не заметила. Она была в панике. На шестой и последний заезды она тоже не обратила никакого внимания. Она была поглощена обсуждением с Трабо последствий бойкота, который, судя по всему, ей собиралось объявить общество.
— Мы с Паскаль тут кое-что придумали, — сказал Клод. — Если удастся — а должно обязательно удасться — то этим людишкам придется заткнуться, и вы будете жить спокойно, а Анжеле не придется бояться отсутствия новых заказов. — А я подумал, что если мне хоть немного повезет, ей никогда больше не придется писать чужие портреты и она сможет плюнуть на все эти заказы. Но потом я одумался: ведь она так любит писать портреты, живопись — ее профессия, и я не имею права лишать ее возможности заниматься ею.
А когда огни в ресторане вновь померкли и начался последний заезд, Паскаль стала вдохновенно излагать свой план:
— Четвертого июля у нас в «Палм-Бич» состоится самый большой праздник года.
Анжела перебила ее, сочтя необходимым ввести меня в курс дела:
— К этому дню сюда всегда прибывают американские авианосцы, и самые влиятельные, знаменитые и богатые люди города празднуют американский День независимости. Это очень большое торжество.
— Я понял, — кратко откликнулся я, а сам следил глазами, как там, внизу, лошади мчались по кругу, краем глаза видел и телевизионные экраны вокруг и силуэты людей, вскочивших со своих мест за столиками впереди нас, слышал нарастающий гул голосов и слова Паскаль, которая сказала:
— Мы не виноваты в том, что богаты. Или нет, все же виноваты. Во всяком случае, Клод. Он всю жизнь вкалывал, как негр на галерах.
— Просто мне повезло, — поправил ее Клод.
— Ну и что? К чему вы клоните?
— К тому, что мы получили приглашение занять столик для почетных гостей в первом ряду, — сказала Паскаль. — Как и каждый год. Там, где сидят политики, военные, аристократы и прочий сброд, — ты сама знаешь, Анжела.
— Знаю, — кивнула Анжела.
— Ну, так вот: столик на четверых. Другими словами, мы можем пригласить двоих друзей. И мы подумали, что если мы вас пригласим и демонстративно появимся там вчетвером — ты знаешь, Анжела, когда я заявляю, что мой Клод пользуется большой известностью во Франции, то это вовсе не тщеславие или высокомерие с моей стороны, — в общем, если мы появимся там вчетвером, нас будут фотографировать, и все нас увидят, а потом и вместе танцевать, то сплетням будет положен конец. В этом я ни минуты не сомневаюсь. — Боль у меня в ноге усилилась. Я тайком проглотил три таблетки и подумал, что после всего, что затеял, я оказался стоящим на шаткой и опасной кочке в топком болоте. — Пусть Анжела наведет красоту, она это умеет! И будет на этом празднике первой красавицей! Ну как, принимаете наше приглашение? — спросила Паскаль.
— С благодарностью, — ответила Анжела. — Вы — настоящие друзья! И мы очень благодарны вам, правда, Роберт?
— Да, очень.
— Эта Бианка и все остальные подонки обратятся в дым, — сказала Паскаль.
— Наоборот, — подал голос Клод, — вся эта публика внезапно проникнется необычайным уважением к Анжеле и Роберту. Уж я ли не знаю людей! — Он огляделся. Огни в ресторане опять сияли в полную силу. — Кажется, бега кончились. — Вокруг нас люди вставали из-за столиков и уходили. Прожекторы заливающего света над беговой дорожкой погасли.
— Давайте разопьем еще бутылочку, — предложил Клод. — Все равно сейчас на шоссе все забито. Тогда уж нужно было уходить перед последним заездом.
В общем, мы выпили еще бутылку шампанского, Паскаль и Анжела тихонько обсуждали, какие туалеты обе наденут в День независимости, а мы с Клодом немного поговорили о Хельмане. Клод, обладавший недюжинным чутьем к делам и ситуациям, видимо, почувствовал, что произошло нечто, касающееся меня. Поэтому он свернул разговор в другое русло, мы заговорили о людях вообще, и я до сих пор помню одну фразу, сказанную им тогда: «Знаешь, Роберт, с годами я все больше склоняюсь к тому, что людей следует оценивать не по их действиям, а только по мотивам их действий».
Мы вышли из ресторана, когда он уже почти опустел. Толпа рассеялась. Мы пошли к стоянке по бумажному ковру из тысяч брошенных программок.
Мы с Анжелой только на один день остановились в «Бор-о-Лак», нам достался номер из двух спокойных комнат, выходивших окнами на канал. В них было темновато, но ведь мы не собирались жить здесь долго. Еще во вторник вечером, когда мы вернулись в квартиру Анжелы, я позвонил в «Мажестик», чтобы узнать, нет ли каких известий для меня.
— Есть, мсье. Звонил какой-то господин и просил передать вам, что место встречи остается прежним.
Это был пароль, о котором мы условились с Бриллиантовой Хильдой на случай, если она решит выполнить мои требования.
Ровно в половине одиннадцатого зазвонил телефон в моем номере гостиницы «Бор-о-Лак».
— Господин Лукас, тут внизу вас ждет господин Лихтенштайн. Он говорит, что вы условились с ним встретиться.
— Мы сейчас же спустимся в холл.
На Анжеле был белый костюм из гаруса и блузка в золотисто-розовых тонах и с большим бантом. Подкладка жакета была из той же ткани, что блузка — это было видно, когда Анжела расстегивала жакет.
Этот господин Лихтенштайн оказался молодым человеком, очень серьезным и начисто лишенным эмоций. Он показал мне письмо, подписанное исполнительным директором Зеебергом, в котором этому молодому человеку давались полномочия на проведение трансфера согласно достигнутой договоренности.
— Нам нужно будет попасть в швейцарский «Меркур-банк», — сказал Лихтенштайн. — Он расположен на Банхофштрассе. Лучше всего пойти пешком.
Цюрих был залит солнцем, было очень тепло.
В банке мы поднялись на лифте на пятый этаж. Все стены здесь были обшиты панелями из красного дерева, полы покрыты толстыми коврами, и служащий банка вежливо попросил нас подождать. Он исчез за одной из дверей, но тут же вновь появился в сопровождении пожилого, весьма добродушного толстяка, который представился директором Рютом. Рют повел нас в свой прямо-таки роскошно обставленный кабинет. Все уселись.
Лихтенштайн вручил Рюту несколько бумаг, и они тихонько переговорили друг с другом.
