гибели. Джексон следил за их тратами по карте на имя Джастина Блейка. Он знал о них больше, чем они могли представить.
Он ходил по улицам Ластвилля под личинами неизвестных прохожих. Он был мастер маскировки, обладал непримечательным лицом и мог спрятаться за париком или очками так, что даже вплотную к нему приблизившись, можно не узнать знакомых черт. Бывало, он гулял по кампусу и следил за ними, когда все еще учились. Он мог гулять с ними тогда по музею Ластвилля, когда приехала та самая выставка. Луис мог быть в одном зале, Джексон в другом. Джексон мог стоять к картине лицом, а к залу — спиной, и слиться с полотном. Джексон мог гулять по улицам Ластвилля и ненароком касаться плеча, мог оказаться случайным соседом в кафе или темной фигурой на последнем ряду лавочек в храме на проповеди. Джексон мог быть с ними каждый день, мог следить за ними по ночам, мог сидеть на лекциях, где часто встречались незнакомцы, а никто не знал, что это он. Грейс вспоминала, как часто вечерами, когда они с Осборном выбирались на улицу и сидели на лавочке у общежития, чувствовала на себе пристальный взгляд, но когда оборачивалась и смотрела в кусты за столиками для пикника, видела только тьму. Он и был их тьмой. Грейс чувствовала пристальный взгляд на улице, когда ветер касался ее шеи так, как касаются пальцы раскаленной в жаре кожи. Он мог быть их вездесущим кошмаром, который они сами пригласили в жизнь.
Когда Грейс поняла это, долго не могла выйти на улицу. В каждом прохожем тогда виделся ей Джексон. В каждом мимолетном касании человека в очереди или прилетевшем на голове осеннем листе ощущалось присутствие Джексона.
Грейс чувствовала, что сходила с ума.
Все завершилось в декабре, не просуществовало долго. Полицейские расследования, обыск в съемной квартире Луиса Френсиса, обнародование документов Джексона Брайта. Грейс несколько раз сидела на скамье подозреваемых, но каждый раз ускользала от правосудия. Джексон сидел напротив, в белоснежной рубашке, словно только крещеный, и шептал, не произнося ни звука: «Ты все сделала правильно».
Но Грейс хотелось закричать в ответ, что всю жизнь она, кажется, только ошибалась.
Грейс сидела в душном помещении суда и чувствовала, как болело плечо, не привыкшее к отдаче. Слышала, как в миг отяжелевшее тело падает в песок, соскребает коленками верхний мокрый слой и с гулким «плюх» падает. Лицо в воде, но пузырьков нет. Тело — кукла, набитая синтепоном. Падает легко, словно ничего не весит.
Грейс помнила, как стояла в тот день у кромки воды, смотрела на тело перед собой. Она чувствовала, что сзади подошли остальные. В каждой голове один и тот же вопрос. Где Уйатхед? Он здесь, но тот. Где он? Куда он спрятался? Был — и вдруг нет. Тело есть, но Уайтхеда нет. Куда же он делся? Да и был ли он? Осталось ли что-то от него прежнего после того, как Джим перетащил его тело на кладбище, на могилу к сыну? На теле нашли удары, вмятины. Наверное, Джим неаккуратно положил Уайтхеда в машину, может, забыл убрать бутылку с маслом и она оставила следы на теле. Все решили, что Джексон тащил его. Никаких улик против студентов не нашли. Они, впрочем, не совсем ошибались. Джексон руководил ими.
Грейс хотела встать, закричать, что виновна в смерти Уайтхеда. Она чувствовала, как правда царапает горло, как саднит плечо, как ноги в ботинках чувствуют песчинки на пальцах, прилипшие в тот день, но не отлипшие. Она проводила языком по верхней губе и проглатывала железный привкус крови с потом. Грейс хотела забрать вину на себя, но Джексон останавливал ее взглядом. Он забрал их вину. Он и был их виной.
С Грейс сидел только Джим. Тогда исчезли уже Шелдон и Сабрина, их признали пропавшими без вести, виновным в исчезновении назвали Джексона. Не нашли ни останков, ни следов пары. Лиза лежала в больнице с истощением, и только двое остались: тот, кто сомневался, и та, кто не находила в себе почвы для сомнения. «Лидеры религиозного сообщества деструктивного характера найдены в Ластвилле» — так назвали тот заголовок в главной газете. На фотографии — Джексон Брайт и Луис Френсис на фоне университета. Старая фотография, сделанная еще в первый приезд Джексона в Ластвилль. Никто из семьи не знал его тогда.
Они продавали запрещенные вещества, а Уайтхед перешел им дорогу. Грейс потом прочитала списки, которые написал Джексон. Грейс не знала этих людей. Во всяком случае, не всех.
Грейс тогда сидела в комнате отеля недалеко от главной площади Ластвилля и ждала, пока Осборн вернется с завтраком из пекарни. Она сжимала кончики газеты в руках и проговаривала про себя: «Лидеры религиозного сообщества деструктивного характера». Неужели это те люди, которые так любили ее? Неужели это те люди, которые столько лет были ее семьей? Неужели все, что у нее было, пропало? Неужели вся правда, что была у нее, оказалась ложью? Нет, такого быть не может. Но куда теперь идти? Приемный отец умер, а от матери не слышно. Может, одна из первых жертв Джексона. Всех их так и не показали. Грейс прислонилась затылком к вековым стенам, покрашенным светло-желтой краской. Может ли бог заставить убить другого и молча смотреть? Может ли Бог превратиться в Дьявола? Если есть свобода, где та граница, отделяет плохое от хорошего? Они упустили миг, когда светлые мысли о силе человеческой души превратились в мрачные суждения о превосходстве членов общины. Когда и кто дал им право отбирать жизнь других? Как могли они быть право имеющими, если сами ничего не имели? Грейс не хотела долго обдумывать эти вопросы, но только они ее занимали. Где они ступили не туда? Когда случилась их точка невозврата?
Грейс проговорила с Осборном полчаса, но потом решила уйти наверх. Читать не хотелось, хотелось тишины, той благой и не нарушаемой липкими воспоминаниями тишины, которую можно ухватить только после времени, проведенного с Осборном. Она поднялась в спальню, приоткрыла окно и легла на кровать. Кровать повернули к окнам, чтобы Грейс не боялась спать. Она не могла даже закрыть глаз, если за спиной была дверь или окно. Грейс положила под голову две подушки, положила руки на живот и закрыла глаза.
Джим и Лиза приехали
