Раньше я видел фотографии Чалмерса, но в жизни он казался даже больше своей натуральной величины. Хотя он был мал ростом, толст и похож на бочку, вокруг него витала какая-то аура, делавшая пигмеями тех, кто стоял рядом с ним. Он напомнил мне Муссолини в его лучшую пору. Лучше, пожалуй, и не опишешь. У него был такой же волевой подбородок, такое же круглое лицо и такие же колючие глаза. И это отец Хелен, девушки, хрупкая красота которой привлекла и едва не погубила меня! Невероятно!
В семь часов, когда Карлотти, Гранди и я вошли в роскошный номер отеля «Везувий», Чалмерс уже переоделся, побрился и, видимо, принял душ. Сердитый и мрачный, он восседал во главе большого стола посреди комнаты, с сигарой в зубах. Его жена Джун, в небесно-голубом шелковом платье, обтягивавшем ее, как вторая кожа, сидела у окна, закинув ногу за ногу. Выставленные напоказ красивые коленки сразу привлекли внимание Гранди, и на его угрюмом смуглом лице появилось более оживленное выражение.
Я представил его и Карлотти, и мы сели.
Чалмерс долго смотрел на Карлотти, потом бросил своим лающим голосом:
— О'кей, выкладывайте факты.
Последние три года я знал Карлотти довольно близко. Мое мнение о нем как о полицейском было не ахти какое. Я знал, что он дотошен, что слывет человеком, распутывающим дела, за которые берется, но асом я его никогда не считал. Когда же в последующие двадцать минут я наблюдал, как он противостоял Чалмерсу, мое мнение о нем в корне изменилось.
— Факты, синьор Чалмерс, — спокойно начал он, — будут в высшей степени неприятны для вас, но, раз вы настаиваете, мы их вам выложим.
Чалмерс сидел неподвижно, толстые руки в веснушках сжаты на столе, в зубах дымится сигара. Взгляд его колючих глаз цвета дождя был устремлен на Карлотти.
— Что они неприятны, пусть вас не волнует, — сказал он. — Я вас слушаю.
— Десять дней назад ваша дочь вылетела из Рима в Неаполь. Из Неаполя пригородным поездом она доехала до Сорренто, где нанесла визит агенту по продаже недвижимости, — заговорил Карлотти, как будто отрепетировал эту речь, выучив ее наизусть. — Агенту она представилась как миссис Дуглас Шеррард, жена американского бизнесмена, прибывшего в Рим на отдых.
Я бросил быстрый взгляд на Чалмерса: лицо бесстрастное, сигара попыхивает, руки безвольно лежат на столе. Я перевел взгляд на его «платиновую» блондинку. Та смотрела в окно и виду не подавала, что слушает.
— Она хотела снять какую-нибудь виллу на месяц, — продолжал Карлотти на своем размеренном и безупречном английском. — Она просила домик, стоящий на отшибе, финансовая сторона роли не играла. Так уж вышло, что у агента оказалось одно такое местечко. Он свозил синьорину на виллу, и она согласилась ее снять. Она выразила пожелание, чтобы кто-нибудь присматривал за домом, пока они будут там жить. Агент договорился с одной женщиной из близлежащей деревни, чтобы та приходила и выполняла необходимую работу. Эта женщина, Мария Кандалло, сказала мне, что 28 августа она пришла на виллу, где нашла синьорину, которая несколькими часами раньше приехала в «линкольне» с открывающимся верхом.
— Машина была зарегистрирована на ее имя? — спросил Чалмерс.
— Да, — ответил Карлотти.
Чалмерс стряхнул пепел с сигары, кивнул и сказал:
— Продолжайте.
— Синьорина сообщила Марии, что на следующий день приезжает ее муж. По словам этой женщины, она нисколько не сомневалась, что синьорина очень любит этого мужчину, которого она называла Дугласом Шеррардом.
Тут впервые чувства Чалмерса заявили о себе: широкие плечи сгорбились, а веснушчатые руки сжались в кулаки.
— Двадцать девятого утром, — продолжал Карлотти, — Мария пришла на виллу в 8.45. Она помыла посуду после завтрака, протерла пыль и убрала в доме. Синьорина сказала ей, что поедет в Сорренто встречать неаполитанский поезд, прибывающий в 3.30. Этим поездом, заявила она, приезжает из Рима ее муж. Около одиннадцати Мария ушла. Синьорина как раз расставляла цветы в гостиной. После этого, насколько нам известно, живой ее не видели.
Джун Чалмерс поменяла положение ног, снова закинув одну за другую, и, повернув красивую голову, пристально посмотрела на меня. Задумчивый взгляд этой привыкшей к земным благам женщины быстро меня смутил, и я отвернулся.
— Что произошло между 11 и 8.15 вечера, остается только гадать, — сказал Карлотти. — Возможно, этого мы никогда не узнаем.
Глаза Чалмерса будто спрятались за веками, он подался вперед.
— Почему 8.15? — спросил он.
— Это время, когда она умерла, — объяснил Карлотти. — Я полагаю, тут не может быть никаких сомнений. Ее наручные часы разбились при падении. Они показывали ровно 8.15.
Я оцепенел. Ничего себе новость! Выходит, когда Хелен сорвалась, я искал ее на вилле. И если это станет известно, ни один человек, включая судью и присяжных, не поверит, что я не причастен к ее смерти.
— Я хотел бы утверждать, — продолжал Карлотти, — что смерть вашей дочери наступила в результате несчастного случая, по в данный момент я этого сделать не могу. На первый взгляд все вроде бы именно так. На вершину утеса она отправилась с кинокамерой, это несомненно. Вероятно, когда снимаешь, так увлекаешься, что не видишь, куда идешь.
Чалмерс вытащил сигару изо рта и положил в пепельницу. Он пристально смотрел на Карлотти.
— Вы хотите сказать, что это был не несчастный случай? — сказал он голосом, которым можно было бы разрезать черствую буханку.
Джун Чалмерс перестала разглядывать меня и склонила голову набок: она, казалось, впервые заинтересовалась тем, что происходит.
— Это решать следователю, — сказал Карлотти. Он был совершенно невозмутим и встретил колючий взгляд Чалмерса, не дрогнув. — Есть осложнения. Целый ряд подробностей нуждается в объяснении. Похоже, есть две версии. Первая: ваша дочь случайно сорвалась с утеса, когда снимала; вторая: она покончила жизнь самоубийством.
Плечи Чалмерса сгорбились, лицо налилось кровью.
— У вас есть основания для подобных утверждений?
Он имел в виду, что Карлотти, черт побери, лучше представить какие-нибудь веские доводы.
И Карлотти врезал ему без всякой жалости:
— Ваша дочь была на восьмой неделе беременности.
Наступило долгое, гнетущее молчание. Взглянуть на Чалмерса я не смел. Я уставился на свои потные руки, зажатые между колен.
Молчание нарушила Джун:
— Ах, Шервин, я не могу поверить, что…
Я украдкой глянул на Чалмерса. Он жаждал крови: такое лицо можно увидеть на киноэкране у посредственного актера, играющего роль загнанного в угол гангстера.
— Придержи язык! — цыкнул он на Джун голосом, дрожавшим от ярости, а когда она отвернулась и снова стала смотреть в окно, спросил у Карлотти: — Это сказал доктор?
— Я прихватил с собой экземпляр протокола вскрытия, — ответил Карлотти. — Можете взглянуть, если хотите.
— Беременная?! Хелен?!
Он оттолкнул стул и встал. Он по-прежнему внушал подобострастный страх, был по-прежнему крут и безжалостен, но я теперь почему-то не чувствовал себя рядом с ним таким уж пигмеем — окружавший его ореол величия частично померк.
Он неторопливо заходил по гостиной. Карлотти. Гранди и я уставились себе под ноги, а Джун смотрела в окно.
— Покончить жизнь самоубийством она не могла, — заявил он вдруг. — У нее был сильный характер.
Его слова показались пустыми — неожиданные слова в устах такого человека, как Чалмерс, Я поймал себя на том, что размышляю, а давал ли он себе труд разобраться, есть ли у Хелен характер вообще.
Никто ничего не сказал.
Он продолжал ходить по гостиной, руки в карманах, лицо сосредоточенное и хмурое. Всем было неловко. Потом он вдруг остановился и задал старый, как мир, вопрос:
— Кто он?
— Этого мы не знаем, — ответил Карлотти. — Ваша дочь — вероятно, намеренно — ввела в заблуждение агента по продаже недвижимости и деревенскую женщину, сказан им, что он американец. Американца под такой фамилией в Италии нет.
Чалмерс подошел к столу и снова сел.
— Он скорее всего взял себе другую фамилию, — сказал он.
— Возможно, — согласился Карлотти. — Мы навели справки в Сорренто. В поезде, прибывшем из Неаполя в 3.30, был какой-то американец, путешествовавший один.
Я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Дышать стало трудно.
— Он оставил на вокзале чемодан, — продолжал Карлотти. — К сожалению, описывают его по-разному. Особого внимания на него никто не обратил. Один проезжавший автомобилист видел, как он шел пешком по дороге Сорренто — Амальфи. Все, правда, сходятся в том, что он был в светло-сером костюме. Служитель на станции сказал, что он высокий. Автомобилисту он показался среднего роста, а мальчику из близлежащей деревни — плотным коротышкой. Четкого его описания нет. Часов в десять вечера он забрал чемодан и уехал на такси в Неаполь. Он очень спешил. Он предложил водителю пять тысяч лир чаевых, если тот довезет его до вокзала, чтобы успеть на поезд до Рима в 11.15.
