Во мне взметается волна ликования. И надежда, которая дрыхла на дне моей души, лишь изредка сонно приоткрывая один глазок, просыпается «вся в пуху», как когда-то сказал поэт, и начинает тыркаться и колобродить. Или это пульсирует мое сердце?
Но радоваться пока рано. Сначала нужно выяснить, к кому отправилась актрисуля. А вдруг не к Сергуне? Сюрпризов от нее можно ждать любых.
Просачиваюсь в подъезд, взмываю в лифте на седьмой этаж, спускаюсь по лесенке на один марш и принимаюсь куковать возле окна на лестничной площадке. Сверху мне видна шикарная железная дверь Сергуниной квартиры цвета темного шоколада.
Так протекает час, начинается другой… медлительно, неохотно сочатся капелюшечки секунд, сливаясь в капли минут… Когда гулко щелкает замок, мое сердчишко вздрагивает и трепещет.
А вот и актрисуля!
В коридор она выпадает не одна, а вместе с художником. Они лобзаются на прощание. Актрисуля вызывает лифт и с гудением уплывает, а я сбегаю по лестнице, вылетаю на улицу и вижу, как моя отчаянная подопечная проворно подскакивает к своему «пижончику».
Изящная галльская легковушка устремляется вдаль. Чуть погодя, шпарю в «копейке» следом.
Покатавшись по городу, отобедав в ресторанчике и кое-что прикупив в бутиках, актрисуля заваливается в свой театрик, где служит Мельпомене или какой другой богине, в этих дамочках я разбираюсь слабо.
И мне вдруг до смерти хочется поглядеть на ее игру.
Почему бы, собственно, и нет?
Вечером покупаю билет. Мое место в последнем ряду, но зальчик такой махонький (на сорок зрителей или чуток побольше), что сцена совсем близко.
Водевиль из старинной жизни. Актерка – в соответствующем кринолине – играет женушку замшелого князя, в которую влюбляется красавец-фаворит стареющей Екатерины. Поначалу мне представление не нравится, исполняет роль актрисуля по-любительски, но потом водевильчик, забавный и горький, берет за сердце, и под занавес несчастную актерку становится жаль до слез.
Когда выхожу из театрика и окунаюсь в мелкий занудный дождь, темень и суету огней, в первую секунду ошалело озираюсь, не могу сообразить, куда попал. Потому что душой все еще там, в просвещенном восемнадцатом веке, где скачут фавны и нимфы и владычествуют любовь и печаль…
Опорожнив на сон грядущий бутылочку пива, принимаюсь обдумывать свои дальнейшие действия, с великим трудом шевеля мозгами. Связь между актрисулей и Сергуней – спасибо Наташе! – я установил. В том, что именно Ракитский подделал работу Крамского, вряд ли приходится сомневаться. Но это ни на йоту, как выражаются ученые – а они тоже порой выражаются, не приближает меня к самому этюду. Что с ним? В чьих он руках?
Вряд ли Сергуня хранит его для себя. Скорее всего, имеется заказчик. А если так, то либо художник уже передал ему украденное, либо еще не успел. В первом случае я могу спокойно возвращать Ионычу аванс (за некоторыми вычетами), потому как заказчика Сергуня назовет только под пытками, а это не мой метод. Ладно, будем надеяться, что этюд все еще у него.
Надо мне познакомиться с Ракитским поближе.
* * *
Утром звякнул ему:
– Я переговорил с женой и решил: фиг с ним, обойдемся без сюрприза. Будет она вам позировать.
А вечерком мы с Анной подъезжаем к пепельно-бурой глыбе, в которой – на последнем, шестом этаже – в поте лица клепает свои шедевры Сергуня. Шагаем по донельзя вытертому рыжеватому линолеуму вдоль коридора, по обеим сторонам которого располагаются мастерские художников. Да, ребята, это серьезно, не то что у моего приятеля Сверчка – уголок в личной фатере. Тут профессионалы. Умельцы.
Студия Сергуни – помещение порядочных размеров, под завязку забитое картинами. Где только их нет: на стенах, на стеллажах, на полу у стеллажей! Это ж сколько трудоголик Сергуня всякой красоты наваял!
Кроме полотен и пустых рам имеется кое-какая мебелишка. Стульчики, диванчик для приятного отдохновения. На столе – чашечки и металлическая баночка с растворимым кофе. Любит, однако, Сергуня баловаться кофейком. Оно и для творчества полезно. Бальзак, тот, говорят, взбадривал себя чуть не ведрами кофея, оттого и дух испустил.
Теперь Сергуня выглядит куда демократичнее: бежевый длинный свитер и вытертые джинсы. Его горящие, точно фары в тоннеле, глазенки впиваются в Анну. Потом он переводит взгляд на меня – и снова на Анну. Должно быть, сравнивает возраст. Чувствую, что краснею.
А он уже уверенно устанавливает на мольберт картонку, поясняя:
– Для начала сделаю небольшой этюд. («Господи, и тут этюд!») Кстати, – предупреждает он меня, – работа займет часа четыре. Так что…
Понимаю, дружок, вежливо меня выпроваживаешь. А я не дамся.
– Вы уж позвольте мне тут маленько погулять, – щебечу интеллигентно. – Страсть как хочется на эту красотищу поглядеть.
Ракитский только пожимает плечами, дескать, поступай, как знаешь, и с головой ныряет в костер вдохновения. Я для него уже не существую. Что ж, это нам в самый раз. Прогуливаюсь по мастерской, с видом туриста глазея по сторонам. Возможно, где-то здесь припрятан этюдик Крамского. Вот только где?
Минут через десять ретируюсь. Сергуня даже не замечает моего ухода.
Забравшись в застоявшуюся «копейку», пронизываю сумеречный город, который беспредельным тонущим кораблем погружается в дождь и синеву, и швартуюсь у неказистой времянки Гудка, прикинувшейся чудом автосервиса. Возле нее, точно больные зверушки у дверей доктора Айболита, столпились нуждающиеся в лечении машинешки.
Кабинетик Гудка, освещенный простенькой молочного цвета люстрой в виде колокола, тот же, что и полтора года назад. Разве что на столе появился сильно убавленный в габаритах знаменитый памятник Петру I. Восседающий на вздыбленном коне крошечный самодержец непочтительно повернулся ко мне задом. Правая рука величественно простерта к стене, которая от пола до потолка увешана фотками в рамочках: солидные дядьки жмут руку Гудку – или он им.
– Дело у меня к тебе.
– А ты без дела не являешься, – язвит Гудок, что для него не характерно: он с детства серьезный и работящий.
Открываю плоскую коробочку с кусочком ядовито-зеленого пластилина внутри, протягиваю Гудку.
– Будь другом, сделай по этому слепку ключ.
(С прискорбием вынужден сознаться. Пока Сергуня упоенно малевал на картонке лицо Анны, я оттиснул бородку болтающегося на гвоздике ключа. Пластилин припас заранее. На всякий случай.)
Приземистый, с небольшим авторитетным животиком Гудок подносит к глазам трудовую ладонь с лежащей на ней коробочкой и молча, внимательно рассматривает оттиск, точно археолог, исследующий древнюю клинопись.
Его лунообразная, чуть лоснящаяся мордаха расплывается в хитренькой улыбочке Ильича, глазки суживает мудрый ленинский прищур.
– А зачем это тебе, Королек?
– Гудок, милый, никого обокрасть я не собираюсь, намерения мои чисты и благородны, как у героя старинной романтической пьесы. Ты мне веришь?
Пауза. Должно быть, Гудок обстоятельно взвешивает за и против.
– Помнится, – потупившись, говорит раздумчиво, и мне представляется, что он осторожно перекатывает во рту слова, прежде чем произнести, – ты во дворе был справедливым пацаном. А теперь рассказывай, что задумал.
Без утайки повествую о похищенном этюде Крамского.
– Так, понятно, – Гудок скребет выбритую щеку. – Только ведь я ничем таким никогда не занимался. А вдруг не выйдет.
– Не скромничай, у тебя золотые руки, для которых нет невозможного, – подпускаю я леща.
– Ладно, – хмурится Гудок, – оставляй. Попробую. Но многого не жди, может не получиться. «Копейку» твою поглядеть?
– В следующий раз.
Пожав его лапу, на которую я так надеюсь, отправляюсь в центр города, на пешеходную рекламно-торговую улочку имени Бонч-Бруевича. Перекусив в забегаловке, слоняюсь среди веселящегося молодняка, сияющих фонарей и окон, отовариваюсь съестным и возвращаюсь к мрачному зданию, в котором корпит Сергуня, создавая этюд к портрету Анны. Дождь как-то вдруг иссяк, и мокрый вечерне-ночной мир блестит, отражая огни.
Томлюсь я в «копейке» под окнами Сергуни недолго, вскоре появляется Анна, усаживается рядышком и заявляет с места в карьер:
– Он – художник божьей милостью. Даже не представляла, что в нашем городке есть такой волшебник. Между прочим, рассыпался в комплиментах. Интересовался, не было ли среди моих предков аристократов – или хотя бы мелкопоместных дворян. Настолько царственно я выгляжу.
Врубаю зажигание, давлю на педаль газа, и послушная рулю «копейка» выбирается на широкую центральную улицу, щедро политую электрическим светом. Между делом говорю:
– И ты, естественно, честно призналась, что твой род – Рюриковичи?
– Нет, – улыбается Анна, – честно призналась, что в моих жилах голубой крови нет ни грамма. Самая обычная красная, плебейская. Но он продолжал любезничать напропалую. Я сказала (как тобой было велено), что уезжаю на недельку в Париж и прошу до моего возвращения с портретом повременить. Тогда он заявил, что я сама – француженка чистой воды и напоминаю Анук Эме. Была такая знаменитая актриса в шестидесятые годы прошлого века. Ты смотрел фильм «Мужчина и женщина»?
