— Не понял, — сказал он. — Умнее ты ничего не придумала? Меня долбят со всех сторон… за ваши, между прочим, с Кареевым выходки… А ты, значит, как у классика: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»?
Нет, солнце мое, Татьяна свет Петровна, сама кашу заварила, сама и расхлебывай. И потом, если мне не изменяет память, ты уже ездила к умирающей тетке три месяца назад!
Татьяна сдержала готовое сорваться словечко, которое ни за что не пропустил бы в печать ни один редактор, рывком распахнула сумочку, вынула оттуда телеграмму и припечатала ее к поверхности стола поверх корректуры, которую просматривал ее шеф.
— Вот, — сказала она. — Я же не виновата, что она умирает каждые полгода. Что прикажете делать — пристрелить ее?
Редактор неохотно заглянул в телеграмму поверх очков, покашлял в кулак и заговорил тоном, каким разговаривают с милым, но не в меру капризным ребенком.
— Послушай, — начал он. — Считается, что мы живем в свободной стране, и каждый волен поступать так, как ему заблагорассудится. Я с этим не спорю, но у меня имеется маленькое уточнение, о котором многие — и вы с Кареевым в том числе, — почему-то всегда забываете, хотя оно лежит на поверхности: свобода предусматривает ответственность за свои поступки. Я говорил вам: не трожьте это дерьмо. Я говорил: будут неприятности. Теперь неприятности наступили. Вот у меня на столе лежит повестка в суд. А Кареев предусмотрительно смылся!
— Не правда, — перебила его Татьяна. — Вы отлично знаете, где он.
— Не знаю и знать не хочу, — отрезал редактор. — Вернется — шею сверну сопляку. А ты… Черт, ты понимаешь, что будет, если ты сейчас уедешь? Ты дашь этим мерзавцам такой козырь, о котором они и мечтать не могли. Ты просто потеряешь работу.
— О, — сдерживаясь, сказала Татьяна, — это уже интересно. Это действительно угроза, или мне послышалось?
Редактор закряхтел, снял очки и сильно потер натруженную переносицу. Без очков вид у него сделался какой-то беззащитный и очень усталый.
— Тебе не послышалось, — сказал он со вздохом, — и это не угроза. Это медицинский факт. Если мы не станем драться, нас либо попросту закроют, либо надавят на меня так, что я буду вынужден — вынужден, понимаешь? уволить вас обоих. Мы живем в свободной стране, помнишь? Не убегай, Танюша, — вдруг попросил он почти жалобным тоном. — На тебя вся надежда, а ты…
Всего-то три дня. А через три дня езжай хоть к тетке, хоть в Пицунду.
Дело так и не дошло до суда, в чем Татьяна, в общем-то, и не сомневалась. За сутки до начала процесса Андрей Кареев, на пару с которым она раскопала дело о взятках в одной из клинических больниц города, вернулся из своей очередной таинственной отлучки, позвонил Татьяне и в обычной для него иносказательной манере сообщил, что дело улажено: истец отказался от намерения защищать свою честь и достоинство в судебном порядке. Насколько поняла Татьяна, Карееву удалось раздобыть какие-то документы или свидетельства, с помощью которых он умерил пыл разгневанного главврача.
«Завтра обо всем поговорим, — пообещал он. — Я тут такого наковырял…»
На работу он, однако, так и не пришел, ограничившись торопливым и маловразумительным телефонным разговором с главным редактором. Шеф был полон самых мрачных предчувствий и не преминул устроить Татьяне разнос. Через полчаса он снова вызвал ее к себе и долго извинялся, но легче Татьяне не стало: она сама чувствовала, что они с Кареевым давно переступили черту, за которой свободный журналист превращается в законную дичь.
Подтверждение этому не заставило себя долго ждать. Сразу после полудня в редакции раздался телефонный звонок. Интеллигентный мужской голос попросил пригласить к телефону Татьяну Тарасову. Татьяна взяла трубку, и тот же интеллигентный голос с расстановкой произнес:
— Слушай меня внимательно, сука. Если вы с твоим Кареевым не перестанете валять дурака, вас закопают.
Ты все поняла?
— Кто вы такой? — спросила Татьяна. Голос у нее не дрожал — шок был настолько силен, что внутри у нее все онемело, как от новокаина. — Как вы…
Но вопросы остались без ответа — на том конце провода повесили трубку.
— Что случилось? — участливо спросила Оленька Щусева, в ведении которой находились ксерокс, телефон и прочие мелочи из разряда «принеси-подай». — Кто звонил?
— Свобода, — назидательно сказала ей Татьяна, — предусматривает ответственность за свои поступки.
Процитировав шефа, она спокойно встала из-за стола и очень спокойно удалилась в туалет, где с ней случилось что-то вроде кратковременной истерики. Немного успокоившись, она привела себя в относительный порядок и вернулась на свое рабочее место, втайне удивляясь столь бурной реакции на обычное, в общем-то, событие: за время ее работы журналистом ей много раз угрожали если не смертью, то инвалидным креслом. Обычно она оставляла эти угрозы без внимания, полагая их неотъемлемой частью своей профессиональной деятельности, но на этот раз все было как-то иначе.
В голосе звонившего ей человека звучала холодная уверенность.
Уже перед самым концом рабочего дня ее снова вызвал главный редактор и сухо объявил, что десять минут назад подписал приказ об увольнении Андрея Кареева.
— За прогулы, — ответил он на невысказанный вопрос Татьяны, зачем-то отводя глаза и без нужды перебирая лежавшие на столе гранки.
— Чудесно, — почти не слыша собственного голоса, сухо сказала Татьяна. — Только я не совсем понимаю, зачем вы сообщаете это мне. Я бы все равно прочитала приказ.
— А затем, — со сдержанной яростью сказал шеф, — что вы с твоим Кареевым допрыгались. Оба. Пока — я подчеркиваю: пока — мне удалось обойтись малой кровью. Что касается тебя, с этого дня ты переходишь в отдел рекламы. У меня все.
— Надолго? — поинтересовалась Татьяна.
— До особого распоряжения, — процедил шеф с явным отвращением. Было непонятно, к кому относится это отвращение: к Татьяне или к нему самому. Зная своего шефа, Татьяна была склонна считать, что верно второе предположение. Впрочем, жалеть главного редактора она не собиралась: каковы бы ни были его чувства, он сделал то, что сделал.
— Благодарю вас, — произнесла она как можно спокойнее. — Я могу быть свободна?
— Нет, — сказал шеф, — не можешь. Я еще не все сказал. Поверь, то, что я сейчас говорю и делаю, не доставляет мне ни малейшего удовольствия…
— Тогда зачем вы все-таки это делаете? — поинтересовалась Татьяна, хотя заранее знала ответ. У шефа на мгновение изменилось лицо, и на какой-то миг ей стало стыдно: он был всего-навсего старым больным человеком и ничего не мог изменить в картине окружающей действительности, так что последний вопрос Татьяны прозвучал, пожалуй, излишне жестко.
— Ты хочешь, чтобы я ответил? — устало спросил шеф. — Молчи! Я отвечу сам. Я все это делаю потому, что я старый трус и хочу жить. Это во-первых. А во-вторых, я хочу, чтобы вы с Кареевым перестали строить из себя Бонни и Клайда и как-нибудь дожили хотя бы до моих лет. Вы хорошие ребята и талантливые журналисты, и у вас впереди масса интересных материалов и сенсационных расследований. Я не хочу произносить речей на ваших похоронах и не хочу, чтобы вы вдвоем расследовали мою безвременную кончину.
— Да здравствует свобода, — чувствуя, как дрожат губы, сказала Татьяна. — В особенности свобода слова.
Шеф с грохотом выдвинул ящик стола, выхватил оттуда нераспечатанную пачку «беломора», криво надорвал ее дрожащей рукой и, не разминая, бросил в угол рта папиросу.
— Вы же бросили, — чувствуя, что вот-вот заплачет, сказала Татьяна.
— Ну и что? — ответил главный редактор. — Все, марш отсюда! И не забудь: с завтрашнего дня ты сотрудник рекламного отдела!
Татьяна ушла, отказав себе в удовольствии напоследок хлопнуть дверью. Почему-то это последнее обстоятельство огорчило ее больше всего, словно она была приговорена к казни, и ей отказали в исполнении последнего желания Добравшись на метро до Пражской, она прошла квартал пешком и на Чертановской села в трамвай, доехав на нем до самого конца. Татьяна жила на улице Академика Янгеля, одним концом упиравшейся в Варшавское шоссе, а другим — в Битцевский лесопарк. Зимой, когда рано темнело, здесь бывало страшновато, но сейчас, в конце августа, до наступления темноты оставалось еще несколько часов. Она без приключений добралась до своего дома, и тут ее ожидал очередной неприятный сюрприз.
Когда от двери подъезда ее отделял какой-нибудь десяток метров, из-за фанерной избушки на детской площадке неожиданно шагнула мужская фигура. Погруженная в свои невеселые мысли Татьяна испуганно шарахнулась в сторону: на ум ей почему-то первым делом пришел дневной телефонный звонок анонима, обещавшего «закопать» и ее, и Кареева. Потом в глаза ей бросился роскошный букет ярко-алых роз, окончательно сбивший ее с толку, и только после этого она, наконец, разглядела знакомое лицо, улыбавшееся ей поверх букета.
