Александр Чернобровкин - Последнему - кость

– Давай.

Мать положила на стол маленький огрызок, такой сухой, что похож был на сучок вишни.

– Вкусная? – спросила мать, садясь напротив сына.

– Да.

– Что ж ты со шкуркой ешь, сними ее... Хлеба еще нарезать?

Алексею хотелось швырнуть ложку в тарелку и уйти: когда мать заткнется наконец?! Но она даже сидеть не могла спокойно. Руки ее, разбитые и со вздувшимися венами, метались по столу, двигали туда-сюда то кружку, то нож. Тонкие губы дрожали, беспрерывным потоком выталкивая дурацкие вопросы. Лешка не отвечал, и мать убежала к печке. Грюкнула кастрюля, зашипела плеснувшаяся на печку вода. Мать ругнулась и опять вернулась за стол. Алексей догадывался, чего она хочет, но старательно избегал разговора на эту тему, чтобы успеть нысытиться.

– Лешенька, – не утерпела мать, – к тетке Нинке не cxoдишь? Десятку до получки попроси.

Началось. Он торопливо запихал в рот целую картофелину.

– А, Леш?

– Не даст.

– Ну, хоть трояк на хлеб.

– Сама иди проси, надоело!

– Мне она не даст... Лешенька, ну сходи. А то Андрейка вон никак не уймется... Ну, Лешенька!

– Отстань! – рявкнул он. Все – отобедал. Он оттолкнул тарелку с недоеденной картошкой, потянулся к кружке с чаем.

– Ну и ешь без хлеба! – заявила мать и забрала отрезанную ему горбушку.

Жаль, горбушке нашлось бы место в животе. И не одной. Ничего, зато шакалить не пойдет. Пусть сама клянчит на бутылку. Он раздраженно сплюнул прилипший к зубам лепесток заварки.

Во дворе Алексея обогнала Вера. Обмотанная материнским пуховым платком, в ее же старых валенках с подрезанными голенищами, сестра побрела к дому Смирновых. Верка – плакса, слюни распустит, Светкина бабка и не выдержит, даст денег, хоть и божилась всеми святыми, что спиваться она не помощница.

На горке за поселком Алексея поджидали Тюхнин и Гилевич. Гришка где-то раздобыл старые санки с погнутыми полозьями, пытался отремонтировать. Холодный металл прихватывал голые руки. Тюха обиженно сопел по-бычьи, но не отступался.

– Выбрось их – чего уродуешься? – посоветовал Лешка. – Все равно, раз съедешь – они опять согнутся.

– К чертям собачьим! – сдался Гришка и, крутанувшись телом, как метатель молота, зашвырнул санки вниз, в кусты. – Ты лыжи сделал?

– Не-а, – лениво потянул Лешка, – не получается. Ну, чём займемся?

Дружки промолчали.

– Курить есть?

Опять молчание.

– Чего стоять тут – холодно. Пошли куда-нибудь.

– Может, в школу? – предложил Гилевич. – Там утренник новогодний.

– Можно в школу.

Снег под валенками скрипел плаксиво, точно жаловался на мороз. На тропинке поблескивало сквозь тонкий слой пороши темное ледяное зеркальце. Три пары валенок очистили середину его. Впереди тропинку пересек серый белогрудый кот с маленькими, обгрызанными ушами.

– Лютихин, – сообщил Вовка. – Шесть цыплят у нас летом утащил.

– Давай казним? – предложил Гришка.

Кот, высоко поднимая лапы, перебирался по сугробу к дырке в заборе. Из Гришкиного кармана вынырнула булка со вставленным в выеденную середку куском колбасы. Тюха отломил треть куска, размял колбасу.

– Кис-кис-кис...

Кот подозрительно смотрел на людей. Брошенный ему кусочек колбасы долго лежал нетронутый. Кот подкрался нему, обнюхал и жадно съел, придерживая лапой. И Лешке захотелось колбасы. Обидно было, что такое лакомство достается вшивому коту. Но больше никогда не достанется. Следующий кусочек упал чуть ближе к Тюхе, следующий – еще ближе, и вскоре кот извивался в Гришкиных руках, скрипел когтями по прочной материи фуфайки.

– Попался, гад! – торжествовал Гилевич. – Сейчас я сетку принесу.

Проезжая часть центральной улицы напоминала стиральную доску: три снежно-ледовых вала разъединяли четыре широкие колеи. Завязанный в сетку серый комок подпрыгивал, шлепался на покатый склон вала и съезжал в середину колеи. Гул лесовоза приближался. Кот задергался сильнее, но безрезультатно.

– Сейчас его! – злорадно произнес Гилевич.

Передние колеса груженного бревнами КАМАЗа наехали на комок, двигатель заглушил гортанный кошачий ор. Еще две пары колес расперли колею, покатились дальше, и Порфиров увидел, как почти плоское месиво продолжало дергаться, пытаясь выбраться. Задние колеса по-новой раскатали его по колее, прощелкали концы бревен, и то, что совсем недавно было мяукающей жизнью, застыло лепешкой из серо-красных ромбиков. Лешка гадливо плюнул в нее, отвернулся.

– Тьху-тьху-тьху-три раза не моя зараза! – суеверно проплевался Гилевич.

Алексей глянул на него презрительно, предложил:

– Айда в школу.

В актовом зале сидели десятка три школьников и пятеро учителей. Друзья устроились в заднем ряду. Они без особого интереса смотрели, как на сцене Смирнова, одетая в белое платье и белый кружевной кокошник, изображала Снегурочку, а Мухомор, наряженный в натянутый поверх бараньего тулупа красный чехол, был Дедом Морозом. От его длинной ватной бороды то и дело отлетали белые клочки, ее могло не хватить до конца представления. Действие шло вяло, малышня часто забывала стихи и надолго замолкала.

– Двинули отсюда, – приказал Лешка.

– Может, у кого курево есть? – подкинул Тюхнин.

Алексей внимательно смотрел зал.

– Вовка, мы в туалете будем, а ты приведи Димку Титова.

В туалете Порфиров уселся на подоконник, валенки пятками вклинил между верхними ребрами радиатора. Тюхнин примостился рядом, а Гилевич стоял напротив, позади Титова.

– Закурить есть? – по появившейся в последнее время привычке с трудом переплевывая слова через губу, спросил Алексей.

Димка долго шмыгал носом, точно собирался заплакать, но никак не мог наскрести слез.

– Нету.

– А деньги?

Ha этот раз шмыганье продолжалось дольше.

– Тоже нет.

Порфиров кивнул Гилевичу. Вовка двинул Титова в спину, затем похлопал по карманам. Предательски звякнули монеты.

– Ты кому врешь, сопля?!

– Я забыл, это мамка дала, чтоб хлеб купил, а своих у меня нет.

Объяснение не помогло. Деньги оказались в руке Гилевича, проплыли мимо носа хозяина в карман фуфайки Порфирова.

– И у Ваньки Крохи есть деньги, много, – скороговоркой заложил Титов, – а у Дудина пачка сигарет.

– Веди их сюда. Вовка, пойди с ним, чтоб не удрали.

Кроха не отдавал деньги, пока Гилевич не врезал ему по почке. Удар был слабый, а гримасу Кроха скорчил, будто вот-вот умрет.

Лешка возмутило это кривлянье.

– Добавь, – приказал он Гилевичу.

Вовка добросовестно исполнил приказ. Теперь гримаса соответствовала боли, и сопротивления не было. Деньги, чуть больше рубля, погрели руки Гилевичу и звякнулись в карман Порфирова.

– Пшел отсюда!

Дудин оказался хитрее, сразу выхватил из кармана пачку сигарет и предложил:

– Леш, закуришь? У отца стянул, он вчера пьяный в умат был. Бери, сколько хочешь, – разрешил он, когда Лешкины пальцы раздвинули пачку изнутри.

Потом в пачку нырнули толстые обрубки Тюхнина, за ними – с обгрызанными ногтями Гилевича, и пяток сигарет припал к одной стороне.

– Берите, мне не жалко, – говорил Дудин. – Вам, наверное, деньги нужны? Дал бы, да нету. – Он принялся подробно объяснять, куда дел подаренный на праздник трояк – настолько подробно, что поверить было трудно.

– Ладно, иди, – все-таки отпустил его Порфиров. – Стой!

Дудин вздрогнул и обернулся, пытаясь спрятать ухмылку удачливого жулика.

– У кого деньги есть?

– У Фили должны быть. И у Акулинича, – словно искупая вину за ухмылку, сообщил Дудин. – Привести?

– Веди.

Семиклассник филиппский, крепыш с широкими скулами, под которыми, когда нервничал, бегали острые желваки, попытался было сопротивляться, но Тюхнин помог Гилевичу, вдвоем быстро справились. Акулинича обработать не успели, помешал Мухомор.

Красноносый учитель с шумом ввалился в туалет, увидев курящих учеников, закричал:

– А ну!.. – разглядев Порфирова, снизил тон, – идите на улицу курить.

Алексей собрался огрызнуться: а какое твое, свинячье, дело – где хотим, там и курим!

– Уводи приятелей, Порфиров, – просьбой упредил учитель оскорбление.

Это польстило.

– Уходим, – примирительно сказал Алексей.

На улице Тюха жадно поинтересовался:

– Ну, сколько там?

Лешка пересчитал деньги.

– На курево хватит.

– И на кино?

В клубе было тихо и пусто, лишь на втором этаже, в библиотеке, слышался ворчливый женский голос. До фильма хотели поиграть в бильярд, но не нашли кий. Вовка покатал рукой желтые шары по вытертому зеленому сукну, восхищенно вскрикивая, когда загонял в лузу. Порфиров и Тюхнин сидели у стены, молча наблюдали.

В бильярдную зашла завклубом.