— Открывай! — просипел он, не в силах крикнуть громче. Он выхватил из кармана пистолет и сквозь дыру в двери направил его на женщину. Но, оцепенев от ужаса, она не могла сдвинуться с места. Тогда Кобзев просунул руку в окошко и сам дотянулся до крючка. Крашеные губы женщины ярко выделялись на сером рыхлом лице. Она сидела неподвижно и только рот ее раскрывался все шире. А Кобзев спешно сгребал со стола деньги в сумку. В руках у женщины осталась пачка пятидесятирублевок, трешками был усыпан весь стол, но Кобзеву казалось, что прошло очень много времени и отведенные ему три минуты давно истекли, в ушах у него до сих пор стоял шум возни у железной двери, он не знал, справился ли Соломатин со стариком…
Оставив разбросанные на столе мелкие деньги, Кобзев бросился к выходу. И уже выбегая во двор, услышал за спиной нарастающий крик женщины. Перед его глазами стояли ее крашеные губы и настигший крик показался ему каким-то красным, острым, пронзающим его спину.
— Сюда! — услышал он голос Соломатина — тот стоял у невысокого дощатого забора, проходящего через двор. Перемахнув через него, они оказались во дворе кафе. Здесь была другая обстановка — распахнутые на улицу ворота, люди с корзинами, завал деревянных ящиков. Соломатин и Кобзев еле сдерживаемым шагом вышли на улицу, пересекли проезжую часть и нырнули в первый же двор. Сами того не заметив, они перешли на бег и уже не могли остановиться. Бежали по каким-то дворам, переулкам, обессилев, переходили на шаг, а едва отдышавшись, бежали снова. В каком-то дворе потеряли друг друга, однако продолжали бежать, протискиваясь сквозь ряды мусорных ящиков, пересекая детские сады и школьные стадионы, перепрыгивали через ограды, постепенно удаляясь друг от друга, бежали, понимая, что бегом только выдают себя.
Радости удачи не было.
Но пришло избавление.
И, наверно, убегали они, опасаясь не погони, убегали от самих себя, издерганных, одолеваемых неопределенностью и приближающейся опасностью. Такое бывает во сне — их словно втянуло в бездонную воронку и оба понимали, что если и удастся выбраться, это будут уже не они, из воронки выберутся другие люди, чужие им и в чем-то неприятные…
Соломатин сидел во дворе детского сада на низенькой скамеечке под грибком. У ног его лежала сумка с деньгами. Он даже не поставил ее на колени, не положил рядом. С каким-то пренебрежением, даже опаской он отодвинул сумку подальше от себя на землю и слышал, как по ней стучали капли дождя. Не было никакого желания заглядывать в нее, видеть содержимое. Мелькнула мысль — а не оставить ли ее здесь, эту сумку, набитую деньгами, и черт с ней, и гори она синим огнем, и он снова свободен, и никто не обвинит его, не уличит…
Кроме Кобзева.
Промелькнувшая готовность отказаться от добычи принесла облегчение. Но в следующий момент Соломатин вскочил, рванулся куда-то в темноту, остановился и вяло вернулся под грибок. Он вспомнил, что во время схватки со сторожем уронил темные очки. Или они упали позже, во время бега по дворам? А сторож мог запросто узнать его… Наверняка узнал.
Скорчившись под грибком, Соломатин просидел до полной темноты. Потом взял сумку за длинный ремень и, волоча ее по земле, медленно пошел к трамвайной остановке.
А Кобзев уже был в ста километрах от города. Добравшись до автовокзала, он сел в первый же автобус, отправлявшийся в Роговск. То, что деньги остались у Соломатина, давало ему ощущение свободы, чистоты, невиновности. Он осторожно открыл верхнюю часть окна, снял беретку и выбросил ее на ходу. Кобзев не носил береток, он любил кепки. На остановке он прошел вдоль автобуса, закурил, поднеся к сигарете зажигалку в виде пистолета, который так напугал кассиршу. Отойдя от автобуса, Кобзев запустил зажигалку в придорожные кусты. В тишине было слышно, как она, прошелестев в ветвях, упала среди прошлогодней листвы.
Позже, когда автобус опять мчался по ночному шоссе, Кобзев забеспокоился. Неужели все упиралось в деньги? — думал он. — Но я никогда не дрожал над ними, никто не назовет меня скрягой… А может, дело в другом — нетрудно быть щедрым, имея в кармане трояк… А когда у тебя оказывается тысяча, в силу вступают другие законы?
Еще через полсотни километров Кобзев подумал, что все получилось не так уж и плохо, они сработали достаточно чисто. Правда, во дворе остался лежать сторож… Но об этом пусть думает Соломатин.
На конечной станции Кобзев, не выходя из автобуса, осмотрел площадь, опасаясь увидеть поджидавших его людей, но здесь тоже шел дождь и на вокзале было пусто.
— Ну и ладно, — вздохнул Кобзев. — Ну и ладно… — он устало провел рукой по лицу и только сейчас заметил приклеенные усы. Ох, черт! Хорошо еще, что не встретил знакомых, а то попробуй, объясни этот маскарад, — Кобзев отодрал липкий пластырь и бросил его в канализационную решетку.
Спрятав сумку в кустах у общежития, Соломатин поднялся в свою комнату. Его сожители спали. В полумраке, при свете уличного фонаря, он разделся и лег в кровать. Положив отяжелевшие руки вдоль тела, бессильно вытянув ноги, начал припоминать — с чего же все началось? И вдруг до последнего слова вспомнил недавний разговор с Кобзевым. Они встретились в Роговске месяц назад, выпили в знакомых забегаловках и в прекрасном настроении от теплого апрельского вечера, от друзей, с которыми только что расстались, вдруг затеяли странный треп…
— А знаешь, — сказал Соломатин, — будь я грабителем средней руки, запросто мог бы взять одну приличную кассу.
— Ха! — подхватил Кобзев, — будь я совсем никудышным грабителем, я бы просто обязан был взять эту твою кассу. Представляешь, премии в этом квартале не будет, с женой… Боюсь, разводиться придется… Грустно все это, грустно. С ребеночком я ее, конечно, не выгоню, и сам с ними жить не смогу… Может, к старикам вернуться? Там меня комнатка до сих пор дожидается… А что у тебя с Наташкой?
— Все наоборот, — усмехнулся Соломатин. — Дело к свадьбе идет, но нет ни комнаты, ни ребеночка.
— А зачем тебе комната, если вы оба в общежитии? Дадут комнату.
— Помнишь, я одно время подрабатывал сторожем, около недели универмаг сторожил?
— Ну и что? — улыбнулся Кобзев, подставив лицо весеннему солнцу.
— Если без четверти восемь зайти со стороны двора, то кроме сторожа и кассира, никого не встретишь.
— А когда появляются инкассаторы? — спросил Кобзев с дурашливой таинственностью.
— В восемь вечера. Единственная неприятность — сторож. Такой себе дядя Сережа, всегда навеселе, любит все человечество и даже не подозревает, что есть на белом свете нехорошие грабители.
Соломатин резко повернулся на кровати и сел, уставившись в темноту. Кто знал, что через неделю Кобзев приедет в гости и заодно попросит показать универмаг. Они еще шутили тогда, проходя по ближним дворам и намечая пути отхода.
Тогда-то и началось превращение…
Выйдя из тесной комнаты, Соломатин остановился на площадке, прижавшись лбом к холодному окну. Дождь не прекращался, тонкие извилистые струйки бежали по стеклу, стекали на карниз. Неужели возможно так быстро превратиться из нормального человека в преступника? — думал Соломатин. — Ведь до этого случая мы с Кобзевым не разбили ни одного окна, не украли даже кепки в раздевалке…
А может, никакого превращения не было и мы всегда были такими? И я до сих пор никого не ограбил, ничего не украл только потому, что случай не подворачивался? И моя честность гроша ломаного не стоит? И я всегда был преступником, даже не подозревая того?
Неужели все такие?
— Нет, в универмаге многие знали о порядке сдачи денег. А если хотелось всем, но мы с Кобзевым оказались смелее, решительнее, отчаяннее? Уж такие смелые, что дальше некуда… Деньги? Неужели деньги? Но если утром я не найду в кустах сумки… Это меня огорчит? Да, сумки будет жалко. Столько нервотрепки и все впустую. Жалко, но не больше…
В воскресенье Соломатин поехал в Роговск и они с Кобзевым поровну разделили добычу. Каждому досталось тысяч по двадцать.
Они не хлопали друг друга по плечам, не поздравляли с удачей, почти не разговаривали. Купили в гастрономе бутылку водки, зашли в павильон «Воды-мороженое», разлили зелье в два тонких стакана и, молча чокнувшись, выпили, не ощутив ни остроты, ни горечи.
— Ты, это… Не спеши тратить. Подожди месяц-второй, — сказал Соломатин.
— Да знаю.
— А лучше вообще на годик затаиться.
— Долги только раздам, — заверил Кобзев.
— Много их у тебя?
— Так… Трешка, пятерка, десятка… Все по мелочи. А ты?
— У нас сложнее, общежитие. Особенно-то и не потратишь. Штаны купить и то спрашивают — откуда деньги.
— А что Наташка?
— Какая Наташка, — Соломатин махнул рукой. — Не до нее сейчас. В себя бы прийти, а там уж видно будет. Ты уже в норме?
— Нет, — сказал Кобзев, помолчав. — Представляешь, в универмаг тянет.
