– Ясно.
– Ты понимаешь, да?
– Думаю, да.
– Это был Эрл. Наверняка. Вот почему он так гонялся за мной, и вот почему возникло чувство, будто я заглянул в зеркало. Мы не виделись больше полувека, Арти, но я узнал. Я предал его в детстве тем что никому не рассказывал о нем и не помог ему, и сейчас я предал его вновь. Вчера утром я вышел за кофе, увидел тело и позвонил в Службу спасения, почувствовал, что это он, а потом успел заглянуть, пока не застегнули трупный мешок. Теперь все кончено. Сообщи кому следует, Арти, ладно? Пожалуйста. Пусть его похоронят, как надо. Я оплачу счета. Извини, если злоупотребил твоим расположением, но я не знал, кому, черт возьми, еще позвонить.
– Отчего он умер, как ты думаешь?
– Полагаю, это был несчастный случай, – ответил Сид. – И я позволил несчастью случиться. Я оставил его одного в субботнюю ночь, не дал ему денег, никого не позвал, просто ушел прочь, а на следующее утро он погиб. Может, напился, может, обкололся, поскользнулся или кто-то столкнул его, но он просто бродяга, несчастный побитый бездомный утопленник, – добавил Сид.
– Кажется, ты говорил, что кто-то прикончил его вместо тебя, какой-то русский мордоворот? Ты что, передумал?
– Вероятно, здесь я перемудрил, – сказал Сид. – Мне хотелось придать какой-то смысл этой смерти, мотив, но я заблуждался. Нет в ней ни смысла, ни мотива, одна только досада. Теперь я, наверное. Уеду из города, отправлюсь на Лонг-Айленд. Я собирался уехать вчера. Думаю, сегодня поеду. Значит, времени у меня осталось не так уж много. Надо ехать.
– Почему?
Сид пожал мне руку, и на лице его отразилась невыносимая печаль.
– Пока, Арти, – сказал он.
Я подрулил к тому кафе на Ван-Брант-стрит, где вчера утром высадил Сида, зашел, сел у стойки, заказал пару яиц и картошку фри. Бармен налил мне кофе, поставил передо мной тарелку с едой, и я набросился на нее. Я проголодался.
Симпатичный паренек в плотной тенниске, черных джинсах и синих кроссовках, из-под закатанных рукавов видны рельефные бицепсы, вены выпирают, в нагрудном кармане пачка сигарет – прямо кадр из фильма пятидесятых.
– Ты знаешь человека по имени Сидни Маккей? – спросил я.
– Конечно. Сид часто заходит. Он завсегдатай. И его тут все любят. Он вроде как старомодный, знаете, весь такой вежливый, – у парня был южный акцент.
– Он здесь когда-нибудь с кем-нибудь встречался?
– С кем, например? В смысле, чтобы плотно посидеть? Одного только помню, грузного русского мужика. Такой человек-гора, футов шести ростом, они зашли вместе, уселись в углу, пили много мартини, а русский и на скотч налегал. Странная такая парочка, но они явно накоротке друг с другом. Думаете, они – это самое?
Я подумал о Толе и рассмеялся.
– Они друзья.
– А вы кто? – спросил он, не то чтобы с интересом, просто ради поддержания беседы, пока наливал еще кофе.
– Я всего лишь коп, – ответил я, вышел, сел в машину и поехал через Ред-Хук в город.
По пути я думал о Сиде: почему он остался здесь, в этом районе. Весь прошедший век люди, если у них были деньги или хотя бы честолюбие, стремились в глубь материка, подальше от шумного порта. Потом, когда в Бруклине перестали разгружать корабли, порт оказался брошен и пришел в запустение.
Люди потянулись обратно. Весь город скупал здешнее побережье, этот последний свободный клок суши. Гудзон очистился, люди катались на лодках, плавали вокруг Манхэттена; новобрачные туристы фотографировались на память у старого Фултонского парома под Вильямсбургским мостом. Отряды китайцев и японцев в просторных одеждах, на белых лимузинах, с шампанским, хихикая, позировали у реки, со статуей Свободы на заднем плане.
Ред-Хук менялся на глазах: затейливые таблички над дверями складов извещали, что сюда въехали художники и киношники. Из некоторых окон свисали политические плакаты, а над старыми домами на боковых улицах реяли американские флаги.
Большая часть района все еще была бесхозной: гниющие склады, огромные пустыри, огороженные проволокой и цепями, свалки старых машин, пустые ржавые контейнеры, врастающие в землю, разбитые причалы.
Было там несколько старых баров, где воображение легко рисовало моряков и шлюх. Я несколько раз сидел в таких, возвращаясь через Бруклин с Брайтон-Бич, где занимался кое-какими делами. Заходил и в один стрип-клуб. Там продавалась дешевая выпивка, а за стенами можно было представить булыжную мостовую, как сто лет назад. Ред-Хук имел древний облик, будто замер во времени лет сто-полтораста назад, за тем лишь исключением, что тогда здесь толпились всевозможные портовые работники.
Ред-Хук оказался отрезан от остального города, когда через район проложили автостраду Бруклин – Куинс; по обочинам АБК царило запустение, валялся хлам и ржавые балки.
Я заехал на вознесенную над городом дорогу. Взору открылась река. Я подумал, какой она была в старину – транспортная артерия, кишащая баржами, буксирами, катерами, пароходами. В протоках и каналах Ред-Хука было полно брошенных суденышек, колесный пароход, остов сгоревшего парома на Стейтен-Айленд. Здесь по-прежнему осталось кое-какое судоходство, и работало несколько сухих доков у канала Гованус, широкого водного пути, рассекавшего Ред-Хук.
Глядя на переплетение улиц внизу, я видел склады, доки, узкие переулки, теснившиеся у воды; улочки большей частью были пустынны.
Я подумал о Сиде и его кузене, о том, как Сид помешан на Ред-Хуке и собственном прошлом; его переселение сюда было бегством, так он сказал. И тут меня осенило, что Сиду пришлось не по нраву, когда на его личную территорию вторгся Эрл именно Эрл, а не просто вонючий бездомный.
Я знал, что очень о многом Сид умолчал. Например, почему он сказал, будто у него мало времени чтобы уехать? И сейчас я не в силах был ему помочь.
– Прости, – сказал я, поцеловав Максин, когда мы встретились на Вест-стрит. – Честное благородное слово, мне очень жаль. Пришлось уладить кое-какие дела, я потом тебе расскажу.
– Не хочешь говорить об этом?
– Не знаю даже. Нет. Не сейчас.
– Ладно, – согласилась она.
На ней были обрезанные джинсы, красная блузка открывавшая руки и плечи, и желтые сандалии.
– Ну и свадьба же у нас была, милый, просто потрясающе. Тема – на месяц телефонного трепа для мамы, ее подружек и всех моих кузин. Они решили, что я вышла замуж за человека с большими связями. Я имею в виду Толин размах и эти билеты в Париж. Так что зови меня Золушкой. Я уже в отпуске. Поехали к морю. Там оставим детей у мамы, а сами вырвемся на волю, будем объедаться лобстерами и валять дурака, и я хотела сделать тебе сюрприз: сняла номер в чудесном отеле на пару ночей, для нас с тобой.
– Отлично.
Я отправился на встречу с Максин прямо из Бруклина, где Сид медленно сходил с ума из-за брата, нашедшего смерть под причалом. Теперь же я стал обычным молодоженом, занятым житейским делом: собирался с женой осмотреть квартиру для покупки.
И я был рад, что эти житейские заботы не прекращаются, даже смерть бессильна против них. Мы говорили об этом с Максин: она повидала немало покойников при своей-то работе, и понимала меня с полуслова.
Порой ведешь дело настолько кошмарное, что от него хочется блевать, пьешь, зарабатываешь язву ночами не спишь, но наутро, если повезет, как-то забываешься в мелочных делах и хлопотах. С друзьями встретиться, машину в сервис отогнать, в долг перехватить, квартиру подыскать, заказать завтрак у официантки, которая знает, что тебе нравится, когда отбивная хорошо прожарена; ответить на звонки, погонять шары на Шестой авеню, погрызть попкорн в кино, съесть пиццу в «Тотонно» с Максин.
Я посмотрел на нее. Она выудила из сумочки пачку любимых сигарет с ментолом и засомневалась.
– Ты же бросила на прошлой неделе, – сказал я.
– Ну да… Может, и впрямь стоит бросить. Тогда и ребенка завести можно.
– А ты хочешь этого? – я удивился. – Хочешь? Ты никогда об этом не говорила.
– Что с тобой, Арти?
– Так хочешь?
– Сначала ты скажи. – В голосе ее звучало нетерпение. – Я первой спросила. Не увиливай.
Я не ответил. Она сунула сигареты обратно в сумочку, и мы пошли по набережной к дому, где хотела поселиться Максин. Я обнимал одной рукой ее нежные голые плечи, нагретые солнцем.
Она прижималась ко мне, но витала где-то в другом месте, улыбалась чему-то, уже представляя жизнь в этой квартире. Я старался тоже полюбить ее, ради Максин.
– Тебе понравился вчера тот судья? – спросил я.
– Честно.
– В общем-то, понравился, но я не могла сказать об этом прямо, ведь Сонни Липперт устроил церемонию для нас. а я бы не удержалась от смеха, если бы заговорила, потому что судья напомнил мне… Как зовут этого актера с божественным голосом? Джеймс Эрл Джонс? Такой громовой глас, и он очень важно призывал нас дать обет, и я видела, что девчонок тоже распирало. Думаешь, это нормально – ржать на собственном венчании?
