– А мне вот, на кой кокос, набор к женскому дню, – раздался из первого ряда, знакомый мне почти до боли, голос, – деньгами-то нельзя никак этот вопрос обрешить. С деньгами-то совсем другой кокос был бы. Дивиденд он ведь лучше набора. Вот ведь какой кокос получается. Деньга-то она сами понимаете, с яйцом ни в какое сравнение не идет. Яйцо против нее, как старуха против молодухи. Вот как бы нам с дивидендом порешать?
– А Кокос чего здесь делает? – толкнул я в бок дядю Борю.
– Так у него тоже, поди, акции есть, – пожал тот плечами, – он же, когда акции раздавали, на конюшне возчиком работал. Наверное, тоже получил. Тогда ведь их всем давали. Указ такой был по стране.
Говорливый приезжий сразу же смерил умного Кокоса настороженным взглядом и уточнил:
– А сколько у тебя акций дед?
– У меня-то ничего нет, я свою акцию давно Вячеслав Васильевичу продал, но интересуюсь этим вопросом и любопытно бы мне на него ответ поиметь. Вот ведь какой кокос получается. Эх, экономика, кокос ей в бок. Сурьезная наука! Тут на днях по телевизору передачка одна была про дивиденд, ужас, как интересно про всё расписывали. Я даже наутро повтор хотел посмотреть, но не получилось с делами.
Приезжий недоуменно помотал головой, пошептался о чем-то с коллегами, зашелестел какими-то листами, несколько раз окинул собрание недоуменным взглядом и строго приказал:
– Попрошу быстро очистить помещение тех, у кого акций нет! Попрошу быстро, а иначе я вам не завидую. А ну быстро все вон, у кого акций в наличии нет! Быстро, а то я вам такие дивиденды выдам, что неделю икать будете.
Люди суетливо потянулись к выходу, оставив в Красном уголке, всего человек двадцать пять – тридцать, которых сразу же посадили, и разговор с ними велся уже за закрытыми дверями.
Мы с дядей Борей ещё раз покурили в толпе, громко пообсуждали экономические вопросы, связанные с ценными бумагами, сообщили друг другу о случаях обмана и мошенничества, почерпнутых из телевизионных программ и двинулись к рабочим местам. Там поговорили уже в кругу потесней более откровенно, чуть-чуть поклеймили позором буржуазию, однако автобус в этот день пусть уже к вечеру, но починили.
Утром в субботу я умылся, побрился, и уж было, совсем вышел из дому, намереваясь двинуть к автобусной остановке, но на перекрестке заметил Тодора с Кокосом. Они стояли и чего-то бурно обсуждали, изредка показывая руками в разные стороны. Я потрогал деньги в заднем кармане брюк и решил, что следует немножко переждать. Конечно, у меня деньги есть, но давать в долг Тодору червонцы уже становилось жалко. Вроде деньги небольшие, но жалко. А возврата долга я спрашивать не люблю. Неудобно мне как-то человеку про его долг напоминать. Совестно. На следующем автобусе поеду, благо ходят они мимо задворок нашей деревни часто.
Мужики беседовали полчаса, потом к ним подошел Степанчик с Грачем, они тоже помахали руками и всей толпой двинули к даче Сергея Сергеевича. Я быстро воспользовался подходящим моментом и почти бегом рванул к автобусной остановке.
В райцентре я очутился где-то через полчаса и сразу же пошел к комбинату. Рядом с ним в выходной день было тихо и уныло. Никто никуда не спешил, никто ни с кем не встречался, никто не опаздывал и даже не задерживался. Спокойно было около комбината. Даже охранников почему-то на месте не было. Пройдя в неохраняемый административный корпус, я дернулся в кабинет Паши и как говорится, поцеловал пробой. Кабинет был заперт. Однако, решив не сдаваться при первом препятствии, я подошел к другой, более надежно охраняемой проходной и поинтересовался у охранника, где мне сейчас найти Павла Алексеевича Балабололва. Охранник как-то испуганно посмотрел на меня, вроде даже побледнел и чуть слышно ответил:
– Теперь уж, наверное, нигде не найти. Разве только на кладбище, больше его теперь нигде не найдешь. Убили Пашу Балаболова.
– Как убили? Когда?
– В среду. Он на работе каждый день допоздна задерживался, уж темно было, как домой пошел. Шелупонь какая-то. Сзади обрезком трубы по голове ударили. Тьма ведь теперь кругом. Во всем городе вечером ни одной лампочки нет. Всё экономят на беду людскую да на радость бандитскую. Свалили, карманы очистили и арматуриной добили. Вот такие дела. Его сейчас хоронят. Все наши ушли.
– Где хоронят?
– Как где? Из дома вынесут и на кладбище. Здесь дорога для всех одна. Другой ещё не придумали.
Я побежал к дому Паши. Жил он с матерью на окраине, именуемой «Обиженкой», потому бежать пришлось не меньше пятнадцати минут. Около Пашиного дома никого не было, но еловые ветки у калитки словно кричали о том, что несчастье случилось в этом жилище. Забежав в палисадник, я шепотом спросил, устало вышедшую мне навстречу женщину в черном платке с ведром воды.
– Где Паша?
– Опоздал ты сынок, унесли Пашу. Сейчас уж приехать должны. Опоздал ты немного. Жалко парня, вот судьба дура: молодых хоронят, а мы старики всё живем и живем. Чем же мы провинились-то так?
Женщина тяжело вздохнула, поставила ведро у калитки и ушла в дом. Я, не зная, что делать, вышел из палисадника и перешел на другую сторону улицы. В голове глухим и страшным набатом стучала одна и та же мысль:
– Неужели Пашу из-за диктофона убили? Неужели! Неужели из-за меня, его убили? Неужели из-за меня? Как же так?
Пройдя еще с десяток шагов по улице, я опять повернул к дому Паши, и как раз в это время на улицу выехали два набитых битком автобуса. Они остановились около меня и из них стали выходить люди, большинство из которых было одето в траурные одежды. Люди подходили к калитке и мыли руки, подставляя их под струю воды из кружки, которой поливала им та самая усталая женщина, у которой я совсем недавно спрашивал про Пашу. Я смотрел на незнакомых людей и искал того, с кем можно было поговорить. Мне хотелось разговором успокоить набат в голове, который бился всё настойчивей и настойчивей.
– Неужели это всё из-за меня случилось? Неужели я виноват? Как же так?
Наконец я заметил Генку двоюродного брата Паши. Он спрыгнул с последней автобусной ступеньки одним из последних и сразу же я схватил его за рукав:
– За что Пашу убили?
Генка пожал плечами и, отойдя в сторону, ответил:
– Да, наверное, ни за что, если денег не считать. Шел он с работы. Подскочили, ударили трубой. Он видно сопротивляться стал, ну его арматуриной добили. Всю голову измочалили. Все карманы вывернули. Твари. Давить таких надо. Как земля таких носит?
– А кто такие?
– Да не знает никто. Свидетелей нет. У парка напали. Там вечером тьма. Вот там его и…. Пойдем, помянем. Видишь, как получилось. Пойдем, он же друг твой. Вы же с ним долго вместе были. Пойдем.
Мы вымыли руки зашли и плотно сели к столу, на оставшиеся у самой двери места. Было хмуро и тесно. Нас часто задевали, пронося мимо какие-то тарелки, но я не обращал на это никакого внимания. Набат в голове стучал:
– А может все-таки из-за диктофона! Неужели из-за него?
В центре стола встал худощавый мужчина, с совершенно седой головой и на удивление острым носом. Он негромко откашлялся и жестом призвал всех к вниманию.
– Начальник охраны сейчас скажет, – прокатился по избе легкий шепот, и за столом сразу же повисла мрачно-гнетущая тишина, лишь изредка нарушаемая чьими-то всхлипами. – Пашин начальник говорить будет.
Начальник сказал несколько положенных в таком случае слов, предложил минуту молчания и все выпили за Пашку. Вернее уже и не за него, а за то, чтобы земля ему пухом стала. Зазвенели тарелки, застучали вилки и поминки начались. Я пил рюмку за рюмкой, но совершенно не чувствовал вкуса водки. Она лилась в меня, как вода, а закуска наоборот казалась тяжелой и противной.
– Как же эти сволочи с Пашей-то сладили? – спросил меня, сидевший слева упитанный мужчина. – Он ведь здоровый был, спортсмен. Рука у него такая крепкая, что любого уложит. Каждое утро двухпудовик поднимал, а вот ведь справились, и нет Пашки. Беда.
– Да из-за угла его, – вмешался в наш разговор лысый старик, сидевший напротив. – Из-за угла, да чем-то по голове. Здесь никакая сила не устоит. Хороший человек был Паша. Уважительный, всегда бывало, подойдет, поговорит, и должности хорошей сам добился. Ведь никто не помогал ему, всё сам. Ведь некому было помочь, мать одна. Отец-то Пашкин еще молодым помер. Её жалко конечно, она в Пашке души, можно сказать, не чаяла. Нам вот этого не понять. Пойдемте, покурим.
Мы вышли на улицу, покурили, повздыхали о засушливой погоде и двинулись в дом. Сели опять к столу, посидели, потом какие-то женщины потихонечку попросили нас к выходу и мы ушли.
– Пойдем, я тебя к автобусу провожу, – предложил Генка, и мы молча пошагали вдоль пыльной улицы.
Скоро на дороге нам попалась небольшое кафе, которое в народе называли по разному: кто забегаловкой, а кто рыгаловкой. Сидеть здесь было неприятно, а вот забежать, выпить накоротке грамм сто, и двигать дальше, вполне можно. Это я так по себе сужу, однако люди разные бывает, некоторым в удовольствие было и в неопрятности посидеть или вернее постоять, потому, как посадочных мест в кафе было всего четыре, и они всегда были заняты постоянными клиентами.
