Я хотел купить одну пластинку аспирина, но он продавался только в упаковках. Я взял одну — пятьдесят таблеток — и попросил еще самое сильное обезболивающее.
— Мне кажется, что я знаю того человека, который только что вышел, — сказал я старому аптекарю.
— Странный тип. Хотел расплатиться никелевой монетой.
— Старой?
— Очень старой. Он явно хотел отделаться от нее, пытался всучить ее мне, хотя уже полностью рассчитался со мной.
— Он, наверное, покупал лекарство от давления.
Аптекарь поколебался, но потом сказал, что Зуньига приобрел упаковку успокоительного средства.
Выйдя на угол, я услышал свое имя. Меня ослепила вспышка. Анна держала в руках фотокамеру. Рядом с ней стоял Наум, одетый в черную кожаную куртку и начищенные до блеска ботинки.
— Снимитесь вместе, — сказала Анна.
Я подчинился, хотя меня не особенно радовал этот разительный контраст между его кожаной курткой и моей овчинной меховушкой.
— О чем тебя спрашивал Зуньига, Наум? Чего он хотел? — спросил я, пока мы, приобнявшись, улыбались в камеру.
— Мы уже говорили об этом с Анной. Зуньига пару раз обращался ко мне. Он собирал какие-то сведения, уже не помню — то ли о каббалистике, то ли о чем-то еще. Я отвечаю, в среднем, на тридцать писем в день. Все считают меня своим другом и обижаются, если я не уделяю им внимания.
— Сходим к маяку, пока не началась гроза, — сказала Анна.
Мы спустились на берег и дошли до маяка. Вокруг него тянулась проволочная изгородь, по идее, предназначенная для того, чтобы препятствовать проходу, но сейчас она валялась на земле. Дверь была закрыта на ржавый висячий замок. Анна разочарованно вздохнула. Наум проверил, не откроется ли замок; его руки в перчатках тянули за дужку, пока замок не открылся.
Внутри маяка было темно и пахло сыростью. На полу валялась ржавая металлическая печка, брезентовые тюки, покрытые пылью, и бухты веревок. Из сломанного водопроводного крана сочилась вода, залившая весь этаж.
— Это все, в смысле, насчет Зуньиги? — спросил я.
— А что еще? Спроси у него самого.
— Тебе всегда нравились тайны.
— А что представляет собой человек без тайн?
Мы начали подниматься по лестнице, держась руками за пропитавшуюся селитрой стену. Верхний этаж маяка был освещен последними дневными лучами.
— Когда я сюда приехал, я спросил о маяке у шофера, — сказал Наум. — Он мне сказал, что маяк не работает уже лет тридцать. Какое-то время его еще зажигали на Новый год, теперь не делают и этого. Но раньше здесь жил старик, который однажды отказался выходить из маяка. Он провел внутри десять лет, почти всегда наверху. Ему подавали еду в металлическом ведре.
Теперь, когда глаза привыкли к темноте, я разглядел наверху блок, на котором висело металлическое ведро. Веревка опустилась до самого пола. Какая-то невидимая птица начала биться в темноте, испуганная нашим появлением. Изредка в сумраке мелькала ее тень, все остальное время слышались только удары крыльев.
— Старик ждал прибытия корабля «Сфинкс». Говорил, что пока корабль не приплывет, он не выйдет из маяка. Но «Сфинкс» прибыл на сотню лет раньше и затонул возле берега. Спасшиеся с него моряки основали деревню.
У Наума сбилось дыхание. Нелегко одновременно рассказывать и подниматься по лестнице. Меня обрадовала его одышка, за которую я был благодарен этим ступенькам — пусть бы они никогда не кончались.
— Однажды старик зажег весь свет, как он обещал сделать, когда придет корабль. Люди смотрели на море: корабля не было. Позвали старика, но он не ответил. Он был мертв. С тех пор маяк больше не зажигали, и он пустует. Шофер мне сказал, что он своими глазами видел, как маяк посылал сигнал в ночь, но тут же гас.
Мы поднялись наверх. У меня замерзли руки. В молчании мы смотрели на темное море.
— Мне хотелось бы верить в призраков, — вдруг сказал Наум. — Не в тех спиритических призраков, которые гасят лампы, топают ногами по полу и разговаривают утробными голосами, нет — в других. Которые являются чистым вымыслом и никогда не появляются.
Я посмотрел вниз. Я представил себе прыжок, краткий полет с разведенными, как крылья, руками, падение на камни. Наум говорил о нетипичных призраках, о старике с маяка, что не имело ничего общего с нами; я предпочел вернуть его на грешную землю.
— Наум. Почему Валнер покончил с собой?
— Откуда мне знать?
— А я думаю, что ты знаешь. Кун мне говорил, что кто-то настаивал на его участии в этом конгрессе. Сегодня я снова спросил Куна. Он признался, что это был ты.
Он с раздражением посмотрел на меня.
— Мы переписывались. Иногда оказывались в одних и тех же местах. Старик казался мне симпатичным, но я не видел его уже несколько месяцев, и меня даже не было здесь, когда он умер.
Над горизонтом показалась сеть лучей, осветивших лицо Анны. Я не хотел ее видеть; мне хотелось, чтобы все оставалось в тени, мне хотелось уйти отсюда.
Скрипнула дверь маяка.
— Там, внизу, кто-то есть, — сказал Наум.
Мне вдруг захотелось оказаться в полной темноте. Анна сказала, что замерзла; Наум протянул ей свои перчатки. Это была пара перчаток из черной кожи, и они сохранили форму рук, с которых их только что сняли; Анна надела перчатки, еще хранившие тепло рук Наума.
Мы начали спускаться по лестнице, в то время как тот, другой, смотрел на нас снизу — невидимый, как та птица, что билась о стены строения, уже отчаявшись вырваться на волю.
Наум заговорил громким голосом. Никто не ответил.
— Никого нет, — сказала Анна. — Да и не может быть.
— Наверное, это твой призрак, Наум.
— Кто?
— Зуньига, который преследует тебя повсюду.
В сумраке я не видел лица Наума, но когда он взял меня за руку, приглашая спуститься, я почувствовал, что его рука дрожит.
Несколько секунд спустя задергалась веревка, к которой было привязано ведро.
— Все-таки там кто-то есть, и он хочет нас запугать, — сказал я.
Веревка оборвалась. Я услышал жужжание блока, а потом — грохот упавшего на пол ведра.
Едва мы закрыли дверь маяка, как ледяной шквал возвестил о начале ненастья. Мы побежали по направлению к гостинице. Море билось о стену водорослей, угрожая разнести ее в пух и прах. Вдалеке светился отель: под дождем все предметы кажутся дальше, чем на самом деле.
Переводчики сидели в ресторане за длинным обеденным столом, закусывали хлебом с маслом и явно скучали.
— Похоже, что твоя куртка не заменяет плащ, — сказал Васкес, который сидел за отдельным столиком и раскладывал пасьянс. Я повесил свою куртку рядом с радиатором и поднялся к себе, чтобы переодеться в сухую одежду. По настоянию жены я привез с собой лишнюю пару брюк. Собираясь в поездку, я не предвидел возможность ливня — она мне казалась не более вероятной, чем полное солнечное затмение.
Я уселся рядом с Васкесом.
— Чем закончились дебаты?
— Тем, что нужно переводить романы, главные герои которых — глухонемые грабители, чтобы избежать проблем, связанных с переводом диалогов. Вы правильно сделали, что не пришли, я чуть не умер со скуки.
— Я думал, что говорить будете только вы.
— Ну да, говорил только я, но мне все равно было скучно.
Он забыл обо мне, разглядывая свои карты. Я хотел ему подсказать, но Васкес опередил меня:
— Ничего не говорите, я терпеть не могу, чтобы кто-то подсказывал, когда я раскладываю пасьянс. Это мой маленький порок.
— Только не говорите, что у вас нет других.
Он не смог продолжать свое занятие. Смешал карты и протянул мне колоду.
— Сыграем?
— Я не люблю играть в карты.
— Пасьянс — это не игра в карты. Это головоломка. Нужно разложить по своим местам находящиеся в беспорядке предметы.
— Как вы считаете, что так напугало пациента Бланеса?
— Если бы это был эпизод из полицейского романа, я бы сказал, что он нашел смысл там, где для других его не было.
— Но точно ли в словах Зуньиги был какой-то ужасный смысл, а не что-то другое? Зуньига с Мигелем не были даже знакомы, почему же он так испугался?
— В лучшем случае ужасный смысл заключался не в его словах, а в том, как он это обставил. Представьте себе, что я вам сказал, что здесь, среди нас, есть убийца, который швыряет карту к ногам человека, которого он сейчас убьет. А потом кто-нибудь подходит к вам и бросает карту. Карта может быть любой. — Он достал из колоды туза червей. — Если у этой сцены будет случайный свидетель, который заметит ваш ужас, он спросит себя: а что ужасного в тузе червей? Ваш страх вызвало предварительное сообщение, а не карта сама по себе.
— Меня это не убедило, — сказал я.
— Загадки служат для того, чтобы дать нам тему для разговоров, а не для того, чтобы не искать их решения. Если человек знает, как вести себя, пока не подадут обед, и умеет поддерживать беседу за десертом, его жизнь удалась.
