Повозка остановилась у ворот, возле которых прогуливался часовой. Над воротами висели таблички: "Вход воспрещен!", "Предъяви пропуск!"
За домами и за проволочной оградой виднелся детский гимнастический городок: невысокий турник, горка, шведская лесенка, бум, столб для гигантских шагов, а за городком начинались густые заросли красного папоротника. Над крышами домов провисала длинная радиоантенна. Я смотрел, стараясь запомнить каждую мелочь.
Пучеглазый солдат вступил в переговоры с часовым. Тот дернул за конец проволоки, болтавшейся на воротах, и где-то мелодично забренчал колокольчик.
Я спрыгнул с телеги, прошелся и почувствовал, что ладони рук стали влажными. "Нехорошо, - подумал я. - Это признак волнения, а волноваться мне не полагается. Подтянись, держись молодцом!" Я был твердо уверен, что нахожусь у ворот "осиного гнезда" И я не ошибся.
В ответ на звон колокольчика последовал резкий свисток, и часовой пропустил пучеглазого на территорию "Опытной станции".
Солдат поманил меня рукой, и мы, пройдя за проволочную ограду, подошли к большому дому. Зеленый пышный лишайник, напоминающий жатый бархат, густо покрывал его нижние венцы. Солдат открыл на себя тяжелую дверь, обитую войлоком, пропустил меня вперед и вошел следом. Мы оказались в просторной, чисто подметенной комнате с голыми бревенчатыми стенами. У окна за столом сидел плотный унтер-офицер, занятый делом, которое его, видно, очень занимало: ученической ручкой с пером он гонял по столу большого жука-носорога. Жук пытался удрать, но унтер его не пускал. Выведенный из себя жук злился, временами останавливался, свирепо топорщил надкрылья и поднимался на дыбки, издавая при этом какой-то шипящий звук. Унтера это очень радовало. Он так увлекся травлей жука, что даже не обернулся при нашем появлении.
Писк телефона прервал его развлечение. Он схватил трубку, вскочил с места, загремев стулом, и, оглянувшись на меня, отбарабанил кому-то:
- Хир унтер-официр фон динст Курт Венцель... Яволль, эр ист хир. Цу бефель!9
Он подошел ко мне и принялся выворачивать мои уже до него опустошенные карманы.
Я не услышал скрипа двери и шагов, и поэтому невольно вздрогнул, когда позади раздался глуховатый, словно из сундука, голос:
- Это вы, что ли, к господину Гюберту?
Вопрос был задан по-русски.
- Так точно, - ответил я и обернулся.
Передо мной стоял, широко расставив тонкие ноги, обтянутые бриджами, хлипкий пожилой человечек довольно уродливого сложения. Измятый мундир топорщился на нем. Лицо человечка с большим лбом и водянисто-мутными глазами было вдоль и поперек изрезано глубокими морщинами. Руки он держал в карманах.
Я смотрел на него, а он бесцеремонно, с любопытством разглядывал меня.
Покачиваясь с пяток на носки и склонив набок свою маленькую головку, он задал второй вопрос:
- Где вы ночевали?
Я оглядел короткие голенища его сапог, едва доходившие до икр, и ответил, что спал в лесу, в избе под вывеской "Лесничество".
- Ага... - протянул человечек. - Понятно... Пойдемте, я вас проведу.
Я сразу определил по его речи, что имею дело с русским. Кем он был, как сюда попал, какую роль выполнял, пока было трудно сказать. Предатель, по всей видимости.
Мы вышли, оставив унтера с жуком и пучеглазым солдатом, моим конвоиром.
Пересекая наискось небольшой двор, я заметил, что дома - их насчитал шесть - стоят в определенном порядке, образуя нечто вроде буквы П, и что, кроме домов, здесь сохранились и всякие подсобные служебные постройки.
Дом, к которому меня подвел человечек, стоял на высоком кирпичном фундаменте, был обшит тесом, украшен желтыми резными наличниками и выглядел свежее остальных.
Внутренне волнуясь, я следовал за своим провожатым. Ведь я был у самой цели своего путешествия. От того, какое впечатление я произведу с самого начала, должно зависеть многое.
Мы поднялись по ступенькам на крыльцо, обнесенное перилами, миновали прихожую. Пол ее был застлан ковром, на круглом столике, покрытом цветной бархатной скатеркой, стоял графин с водой; к глухой стене прижался диван. В первой комнате, видимо столовой, я успел разглядеть большой стол, окруженный стульями, посудный шкаф, картины на стенах. В следующей комнате за письменным столом стоял немецкий офицер в чине капитана, в полной военной форме. Я взглянул на него и только невероятным усилием воли сохранил на лице маску равнодушной готовности ко всему, которую напялил на себя со вчерашнего утра. Передо мной был не кто иной, как "Вилли", тренер футбольной команды, о котором рассказывал полковник Решетов. Шрам! Шрам на лбу, идущий к левой брови...
Несмотря на уже значительный опыт в разведывательной службе, меня всегда поражали такие совпадения, когда в известной степени умозрительные, еще не проверенные агентурные данные вдруг воплощались в реальную действительность. Какое-то сообщение мало осведомленного человека, сделанное когда-то, вдруг облекалось в плоть и кровь. "Вот что значит особая примета для разведчика!" - мелькнуло у меня в голове.
Гауптман пронизывающе смотрел на меня прозрачными, стального оттенка, блестящими глазами. Взгляд у него был режущий, твердый.
Я ждал.
Наконец гауптман Гюберт - а это был он - произнес по-немецки первую фразу:
- Что вам угодно здесь?
Я пожал плечами и сделал вид, что не понял ни слова. Гюберт продолжал сверлить меня холодным взглядом. Потом он вышел из-за стола, прошелся по комнате, внимательно осмотрел меня сбоку, сзади и уже по-русски спросил:
- Каким языком владеете?
- Кроме русского, никаким, - ответил я.
Гюберт остановился против меня. Теперь я рассмотрел его лучше.
Он был старше меня, высок, статен и, надо отдать должное, даже красив. У него было удлиненное лицо с высоким лбом, немного тяжелый подбородок, надменные, со злым и острым изломом брови, прямой нос, тонкие, резко очерченные губы и суровые линии у рта. Хорошо приглаженные волосы были разделены косым пробором. Весь облик гауптмана говорил о воле и решительности.
Подойдя к столу, Гюберт вынул из портсигара сигарету, закурил. Все это он проделал размеренными движениями человека, вполне уверенного в себе.
Несмотря на высокий рост, походка его была мягкой и гибкой, даже несколько крадущейся.
- Чем могу служить? - спросил он, элегантным жестом вынув папиросу изо рта.
- Я к вам от господина Саврасова.
Гюберт искусно изобразил на лице недоумение и, прищурив один глаз, поинтересовался:
- От какого Саврасова?
"Начинается... - подумал я. - Начинается экзамен на разведчика".
- От того инженера Саврасова, к которому вы послали Брызгалова, пояснил я.
Гюберт продолжал курить, смотрел на меня с непроницаемым лицом и после новой, долгой паузы спросил:
- Вы знаете Саврасова?
- Да.
- Брызгалова?
- Тоже.
- Кого же вы узнали раньше? - И я почувствовал режущий взгляд его глаз.
- Брызгалова. Он послал меня к Саврасову.
- Когда вы появились на нашей стороне?
- Вчера на рассвете.
- Каким путем?
- Отсиделся в деревенском погребе и перешел передовую по паролю: "Ахтунг, панцер! Гауптман Гюберт!"
- С приключениями?
- Без приключений.
Гюберт ставил вопросы резко, точно командовал. Я старался отвечать на них возможно быстрее и лаконичнее.
- Вас допрашивали?
- Да. Со мной говорил офицер на передовой, владеющий русским языком.
Гюберт сдвинул брови и отдал распоряжение моему провожатому:
- Полный туалет, новую экипировку, накормить - и ко мне...
Это он сказал по-немецки.
- Пойдемте, - пригласил меня провожатый.
- Беседу продолжим, - предупредил Гюберт.
"Кажется, не поверил ни одному моему слову, - подумал я. - Самое страшное впереди".
Но хорошо, что дана передышка. Любая передышка давала мне возможность подумать, взвесить вопросы, сопоставить их, попытаться уловить их общую тенденцию. Что ж, скрестим шпаги, поборемся. Хотя... эта же передышка продолжала держать меня в крайнем напряжении.
Мой провожатый отвел меня в домашнюю баньку, где я отлично помылся. Затем я облачился в чистое трикотажное белье, надел подобранный по росту синий шевиотовый костюм ("Как у Брызгалова", - подумал я), получил демисезонное драповое пальто, полдюжины носовых платков, две пары белья, несколько галстуков, кепи, фетровую шляпу и шерстяной шарф. Долго не мог подобрать ботинки - все были велики, но в конце концов подобрал и их.
Меня побрили, подстригли и отвели в столовую. Я с удовольствием позавтракал, уничтожил добрый кусок ветчины, порцию горохового супа с сосисками и запил все кружкой сносного кофе.
После завтрака тот же провожатый сразу отвел меня к Гюберту. На этот раз хлипкий человечек ограничился тем, что ввел меня в комнату, и тут же ретировался.
Мы остались с глазу на глаз.
И вот тут, кажется, начался настоящий разговор.
Гюберт усадил меня против себя и спросил:
