— Подарок живодеру. Собачья радость на копытах.
— Она неплохо сложена, — слабо возразил я.
— Гм. Когда она побеждает или выигрывает призовое место, то своим стремительным стартом вывертывает жокею руки и прет вперед до конца. Тогда уж держись и надейся на лучшее — вот что такое скакать на этой лошади, если у нее подходящее настроение. У нее рот жесткий, как скалы Гибралтара. По правде говоря, я не могу назвать другую лошадь, менее восприимчивую к требованиям жокея, — заключил Тик-Ток с нарочитой церемонностью.
Мы оба знали, что несколько недель назад сомнительное удовольствие скакать на Трущобе предстояло бы ему, а не мне. Но ему пришлось торчать перед распорядителями за то, что он помешал своей лошади прийти раньше, чем третьей, и Корин Келлар теперь избегал его. Уволить человека, который нарвался на неприятности, заботясь о его интересах, — такая несправедливость была типична для Корина.
И ничто не помешало распространиться ложному слуху, что у Тик-Тока исчезло стремление к победе. Эти слухи как-то повлияли и на самого Тик-Тока. Но он пожимал плечами и с решительным выражением юного угловатого лица заявлял:
— Им придется изменить свое мнение. Я сотру в порошок всякую лошадь, на которой буду скакать. Выжму все, что можно, из любой безнадежной клячи. С этих пор я уже не приду к финишу восьмым, если, наподдав зверюге, смогу занять шестое место.
Я улыбался, слушая его воинственные речи. Ведь главное достоинство Тик-Тока состояло в его мягком обращении с животными. Но я радовался, что дух жокея не сломлен: уж тут никаких самоубийств и никаких нервных кризисов.
А когда дело дошло до скачки, Трущоба оказалась вовсе не такой, как я ожидал. Январским днем, сырым и холодным, лишь небольшая группка стойких завсегдатаев собралась смотреть второклассную программу малых скачек. И, глядя на крупную гнедую, вяло тащившуюся по смотровому кругу, я подумал, что она точно соответствует обстановке.
Ничего вдохновляющего.
И ничего похожего на выворачивание рук. Скорее похоже на то, что Трущоба вот-вот собирается заснуть. Ее ничуть не интересовал старт. А для взятия первого барьера мне пришлось пнуть ее сапогом. Прыгнула она сравнительно неплохо, но приземлилась еле-еле. И так у каждого барьера. У лошадей тоже бывают свои выходные дни, и я мог только предполагать, что сегодня один из них.
Все три круга мы плелись в хвосте и бесславно закончили скачку самыми последними. Любые усилия заставить Трущобу ускорить темп на прямой были бесполезны. С самого начала она шла вяло, а к концу казалась совсем загнанной.
Нас ожидал враждебный прием. Джон Баллертон метал громы и молнии. Корин, злой, с встревоженным, заискивающим выражением, явно собирался свалить ответственность за провал лошади на меня, чтобы спасти свою репутацию как ее тренера. Это одна из тех неприятностей, на которые непременно рискуешь нарваться, когда скачешь для Корина.
— Что вы вытворяли, черт вас побери? — агрессивно накинулся на меня Баллертон, когда я отстегивал седло.
— Мне очень жаль, сэр, но она не желала идти быстрее.
— Не мелите вздор, — безапелляционно заявил он. — Трущоба всегда идет куда быстрее… Я еще не видел столь отвратительной демонстрации неумелости. Вы… вы не сумели бы справиться и с катафалком. Вы не дали лошади развернуться: прозевали старт и не постарались наверстать упущенное!
— Я, конечно, предупреждал, — влез и Корин с упреком, — чтобы вы не позволяли ей вырываться вперед и держались первые две мили позади. Но по-моему, вы чересчур старательно выполняли приказания..
— Вы что, боялись дать ей волю? — яростно перебил его Баллертон. — Если не можете прилично провести скачку на лошади, которая дергает, зачем беретесь? Почему не сказать прямо? Это сохранило бы нам время и деньги.
— Но лошадь вовсе не дергала. В ней не было никакой резвости.
— Келлар! — Баллертон почти кричал. — Скажите, дергает моя лошадь или нет?
— Дергает, — тут же подтвердил Корин, пряча от меня глаза.
— И вы убеждали меня, что он справится! С легкостью!
— Я думал, что он победит…
Они смотрели на меня обвиняюще. Корин, конечно, знал, что виновата лошадь. Он-то наблюдал за ней опытным глазом. Но признавать этого не собирался. «Если бы мне выпало чаще скакать у Корина, — подумал я с горечью, — то пришлось бы вечно скандалить с ним, как бедняге Арту».
Баллертон заявил мне, сузив глаза:
— Я просил вас скакать на Трущобе против своего желания. Только потому, что Морис Кемп-Лор убеждал меня настойчиво, будто я заблуждаюсь на ваш счет, и что вы человек, на которого можно положиться. Словом, жокей, способный по-настоящему провести скачку. Ну, а теперь я прямо доложу ему, что он крепко ошибся. На моих лошадях вы больше не будете скакать — это я вам обещаю.
Он круто повернулся и в сопровождении Корина зашагал прочь.
А я злился на себя, что не прислушался к первому побуждению и не отказался сразу. К концу дня недоумение мое превратилось с смутное беспокойство — две другие лошади, на которых я скакал после, тоже шли совсем не так хорошо, как ожидалось. На них много ставили, но обе пришли в числе последних. И хотя эти владельцы вели себя куда достойнее, чем Баллертон, их разочарование тоже было очевидным.
На следующий день там же в Данстэбле, снова продолжалась серия неудач. Я скакал на трех лошадях, и все три прошли скверно. Я только и знал, что извинялся перед владельцами, объясняя, что их лошади не желали идти быстрее. Да и вправду, третья лошадь шла так плохо, что с полдороги ее пришлось подталкивать. Она и в лучшие свои дни прыгала медленно, а тут все опередили нас на целый барьер. Гиблое дело! Стоило чуть натянуть поводья, и она стала переходить с галопа на шаг — верный признак сильного переутомления. Но ее владелец, фермер, утверждал, что ничего подобного.
Не везет на скачках куда чаще, чем везет. И если бы не Джон Баллертон, тот факт, что шесть лошадей подряд, на которых я скакал, проявили себя гораздо ниже своих возможностей, не привлек бы особого внимания.
Я обнаружил Баллертона у дверей весовой, окруженного приятелями. Все головы повернулись в мою сторону — речь шла обо мне и слово «позор» донеслось отчетливо.
Жокеи, как и политики, привыкли к оскорблениям. Поэтому я сделал вид, что не слышал, и небрежно побрел на трибуны посмотреть последнюю скачку. Надолго ли Баллертон затаит против меня злобу? И как скажутся его обвинения на количестве предоставляемых мне лошадей? Он был не из тех, кто прячет свое недовольство. А как член Национального комитета по конному спорту — он лицо влиятельное.
Морис Кемп-Лор тоже вышел на трибуны, чтобы поговорить со мной. За это время мы встречались несколько раз и были вроде бы в самых дружеских отношениях. Но несмотря на его обаяние, я ощущал, что его дружелюбие чисто профессиональное: «Этот человек может пригодиться». И не верил, что он на самом деле относится ко мне хорошо.
Морис живо улыбнулся, включив свое обаяние на полную мощность. Вся его фигура излучала здоровье и уверенность в себе. Я машинально улыбнулся ему в ответ. Встрече с ним радовались все — вплоть до старшего распорядителя. Даже если и подозревали, что он всего-навсего собирает материал для очередной передачи.
— Что за невезенье, Роб! — весело бросил он. — Неужто словечко, которое я замолвил за вас Баллертону, не пошло вам на пользу?
— Не пошло, — согласился я. — Но и на том спасибо.
Его синие глаза блеснули.
— Готов на все, чтобы помочь.
Я отчетливо расслышал слабый свистящий хрип, раздававшийся при каждом его вдохе, и понял, что впервые вижу телезвезду в не очень-то подходящий момент — во время приступа астмы. И мне стало жаль этого баловня судьбы.
— Ну как, уже определились у Джеймса планы насчет Зимнего Кубка? — спросил он небрежно, глядя на лошадей из шестой скачки, легким галопом прошедших к старту.
Он, конечно, должен делать свою работу, и ничего дурного не случится, если я ему скажу.
— Скорее всего выступит Образец.
— И вы поскачете на нем?
— Да.
— А как дела у Пипа?
— Нога срастается, но он все еще в гипсе. К Челтенхэму он, я считаю, будет в форме, но к Зимнему Кубку не успеет поправиться.
Я очень ждал этих скачек — для меня они могли оказаться последней возможностью выступить на Образце. А Пип, уж конечно, сделает все возможное, чтобы быть в форме к Золотому Кубку.
— Как вы считаете, какие шансы у Образца в Зимнем Кубке? — спросил Морис, наблюдая в бинокль за стартом.
— О, я надеюсь, он победит, — улыбнулся я. — Можете ссылаться на меня.
— Я, вероятно, так и сделаю, — улыбнулся он в ответ.
Мы вместе посмотрели скачку. Влияние его личности так сильно, что я уехал из Данстэбла вполне ободренным, временно позабыв о своих двухдневных неудачах.
