– Да, – ответила Лилла, потом пожала ей руки и очень сердечно поцеловала.
Проводив гостей, Филипп вернулся и заметил, что его кузина Инес, бесспорно, самая неприятная женщина, какую он когда-либо встречал. Уезжая, она была с ним игрива, трясла своими отвратительными кудрями и пронзительно выкрикивала из окна отъезжающего такси прощальные шутки насчет второго медового месяца.
– Тереза была достаточно неприятна. Она хвастала, ссорилась и вмешивалась, но это в ней бурлила извращенная радость бытия. И она не была мстительна и не красила волосы – по крайней мере в последнее время, потому что, помнится, они были похожи на большое серое птичье гнездо.
– На нашей свадьбе, – прибавила Анна легким приятным голосом, словно с того самого дня между ними никогда не было ни облачка.
Затем, прежде чем молчание Филиппа успели бы заметить, она обворожительно обратилась к мистеру и миссис Томас Джослин и мистеру Кодрингтону. Она больше уже не была истицей на процессе, а стала полноправной Анной Джослин, желающей счастливого пути разъезжающимся из Джослин-Холта гостям.
Несколько часов спустя, перед ужином, Филипп нашел Линделл одну в салоне. Она переоделась в свободное домашнее платье темно-красного цвета, мягкие бархатные складки которого выгодно отражали теплый свет очага. У дальнего окна горела единственная лампа под абажуром. Ее свет обрисовывал фигуру Линделл в этом красном платье, сидящую у огня, с руками, протянутыми к пламени. В течение какого-то времени Филипп не двигался и молча смотрел на нее, затем подошел и встал у камина.
– Я хочу поговорить с тобой.
Она не шевельнулась, но руки ее слегка дрожали.
– Да.
Он смотрел не на нее, а вниз, на огонь.
– Разум говорит мне, что это Анна. Это же поддерживает и логика, и доказательства. И вместе с тем все мое нутро продолжает кричать: «Она чужая». Что с этим делать?
– Я не могу тебе сказать, – слабым голосом, точно усталое дитя, произнесла Линделл.
– Не можешь. Очевидно, причина в том, что мы с ней чужие друг другу. Точка нашего соприкосновения лежит далеко в прошлом. Наши пути разошлись. Я не могу представить себе какой-то точки пересечения впереди. Она думает, что такая точка может быть и что наш долг друг перед другом попытаться снова сблизиться. По ее мнению, я много ей должен. Как-никак я ее подвел – оставил в опасности, а сам благополучно спасся.
– Филипп! – Девушка обернулась к нему, заклиная взглядом.
– Лин, разве ты не видишь, как это выглядит с ее стороны – как это может выглядеть в глазах любого постороннего? Я оставил ее, опознал мертвое тело другой женщины и вступил во владение всеми ее деньгами, до последнего пенни. Когда же она возвращается домой, ты ее признаешь, тетя Милли ее признает… миссис Ремидж, мистер Кодрингтон, вся семья ее признает. Лишь я один упорствую, продолжаю твердить, что она не Анна, пока не уступаю под грузом доказательств. Мне незачем тебе объяснять. Ты же сама видишь, как это выглядит: я покинул ее, я лгал о ней, я отвергал ее.
– Филипп… прошу тебя…
Быстрый горький поток слов прервался, но лишь на мгновение. Он не отрываясь смотрел на нее, как если бы видел в ней какую-то фантастическую бездну, чей зыбкий край может обломиться и он полетит головой вниз.
– Разве ты не видишь? Если нет, то видит мистер Кодрингтон. Он многословно убеждал меня, каким благодарным мне следует быть за то, как она себя ведет. Если бы она предпочла возбудить тяжбу, если бы она проявила негодование и обиду, если бы не продемонстрировала поразительное самообладание, мое имя было бы втоптано в грязь. Она хочет все загладить, хочет, чтобы мы стали друзьями, чтобы дали друг другу шанс. Она не предлагает, чтобы мы сейчас жили вместе. Она только просит, чтобы мы жили под одной крышей – показывались вместе на публике, – пока все толки и сплетни не утихнут. Что я могу поделать? Я ведь не могу от этого отказаться, правда?
– Не можешь, – промолвила Линделл. Она поднялась с места, двигаясь медленно и немного скованно, потому что боялась, что у нее подкосятся колени. Ей пришлось следить, чтобы они не дрожали, но это усилие заставляло ее чувствовать себя чем-то вроде шарнирной куклы.
– Ты должен делать то, чего хочет она. Ты же любил ее. Это вернется снова.
– Вернется ли? Старая любовь не ржавеет. Я всегда считал, что это полнейшая чушь. Я уже сказал, что наши пути разошлись. Лин, даже теперь, с теми доказательствами, которые я обязан принять, говорю тебе: для меня она не Анна.
– Кто же она?
– Чужая женщина. Я не могу заставить себя почувствовать, что у нас когда-то было хоть что-то совместное. Я не верю даже тогда, когда она говорит мне такие вещи, которые только Анна могла знать. – Он встрепенулся. – Ты уезжаешь?
– Да.
– Когда?
– Завтра.
Последовало долгое, тяжелое молчание. Оно повисло в комнате, оно давило на их сердца. Завтра ее здесь не будет. Им было нечего больше сказать друг другу, потому что этим было все сказано. Если бы он протянул руку, то коснулся бы ее. Но он не мог этого сделать. Они уже расстались, и с каждым мгновением этого молчания каждый мог видеть, как другой отрекается, в то время как рвутся и разбиваются связывавшие их мысли и чувства.
Когда вошла Милли Армитедж, оба оставались на своих местах, и тем не менее каждый прошел долгий путь.
Сенсация в прессе вскоре затихла. В целом она была сдержанной. Связь Энни Джойс с семьей, сходство, которое сделало возможной ошибку в установлении личности, освещались тактично, и постепенно шумиха сошла на нет. Через неделю после возвращения Анны телефон перестал надрываться, а репортеры – шумно требовать интервью.
Анна получила новую продовольственную книжку, которая также содержала талоны на одежду, и поехала в город за покупками с чековой книжкой в сумочке и с сознанием, что на ее счету в банке имеется кругленькая сумма. Она наметила себе очень напряженный день. Проблема заключалась в одежде. У нее было двадцать собственных талонов – и оказалось досадно сознавать, что она не может потратить больше этого до конца января. Кроме этого, имелось пятьдесят талонов, отданных ей миссис Ремидж, которая предпочитала копить деньги для покупки того, что она называла «предметами первой необходимости». И маячила перспектива квоты от министерства торговли, когда ее дело рассмотрят, что, конечно, потребует времени. Восемнадцать талонов за пальто, столько же за юбку с жакетом, одиннадцать за платье, семь за туфли, а затем еще белье – талонам предстояло утекать словно воде сквозь сито. Невозможно было винить тетю Милли за то, что она отдала весь гардероб покойной Анны Джослин тем, кто остался гол и бос в результате бомбежек, но все равно это было крайне досадно.
Затем она должна будет снова завить и уложить волосы, провести косметические процедуры и сделать маникюр. В самом деле, день намечался очень насыщенный, но она бы все равно ждала его с нетерпением, если бы не письмо в ее сумочке. Она старалась уговаривать себя, что дело всего лишь вызывает досаду, не более того.
С этим делом, скорее всего, просто управиться. Она бы могла сделать это сама. Будет не трудно написать – пожалуй, лучше в третьем лице – что-нибудь вроде: «Леди Джослин, в сущности, ничего не может прибавить к тому, что появлялось в газетах касательно смерти Энни Джойс. Она не считает…» Нет, так не пойдет – слишком сухо, слишком свысока. Не годится задевать чувства людей. Совсем простое письмо будет лучше. «Дорогая мисс Коллинз, думаю, что не смогу рассказать вам что-либо, чего вы уже не знаете о смерти бедной Энни Джойс. Газетная вырезка, которую вы вложили в конверт, содержит ту же самую информацию, которой обладаю и я. Я бы встретилась с вами, если бы чувствовала, что это принесет какую-то пользу, но, право же, думаю, что встреча будет горестной для нас обеих». Да, так подойдет.
Она испытала мимолетное сожаление, что не написала и не отправила такого письма. В конце концов, кто будет знать, что Нелли Коллинз вообще писала ей либо она писала Нелли Коллинз? И все же, несмотря на такую мысль, она понимала, что не имеет права скрыть это или что-либо другое и что ответ, который она напишет, если напишет вообще, будет частью чьего-то чужого сценария, а не ее собственного – очень четкого сценария, которого она будет четко придерживаться. На краткий миг она испытала что-то вроде затмения. То было очень странное чувство: в течение одной секунды – шок, подобный шоку от контузии, вызвавшей оцепенение и заторможенность. Это мгновение прошло, и впоследствии ей было бы страшно, если бы она позволила себе подумать об этом.
К счастью, существовало много того, о чем стоило подумать. По-прежнему можно было достать превосходную одежду, но ее необходимо искать и продавалась она по ошеломительным ценам. Она отдала двадцать пять фунтов за юбку с жакетом из хорошего шотландского твида песочно-бежевого цвета в коричневую полоску и крапинку – весьма подобающий костюм. Восемнадцати купонов как не бывало. Пара коричневых уличных туфель и пара туфель для дома – еще четырнадцать. Шесть пар чулок – еще восемнадцать. Она поймала себя на том, что меньше думает о цене одежды, чем о количестве талонов, которые надо за нее отдать.
