Вот кинотеатр. Месяц назад, когда с последнего вечернего сеанса отсюда вышел высокий, средних лет человек в синем плаще, фетровой шляпе и уже садился в такси, к нему подошел капитан Дубровин.
Так наступил конец Савинкову — валютчику, торговцу самородками и своднику.
А там дальше, за кинотеатром, в запутанном лабиринте переулков, на берегу омелевшего Алара стоял роскошный особняк. Сейчас в нем разместились детские ясли, и отсюда, с центральной улицы их не видно. В особняке жил некто Боря Черныш. Он нигде не работал, занимался запрещенным промыслом. В следственной камере Боря Черныш делал круглые глаза и наивно удивлялся, когда ему предъявляли обвинение. Отлично зная, что Черныш все прекрасно понимает, Дубровин все же долго и терпеливо разъяснял ему, что занятие запрещенным промыслом наказывается лишением свободы.
А вот здесь, в летнем кафе, в Дубровина стрелял, легко ранив его в руку, Митька Харин, опасный рецидивист, бежавший из-под конвоя.
Синяя милицейская оперативка мчалась на красный свет. Мокрый асфальт сиял отраженными огнями, редкие прохожие, поеживаясь, спешили по домам. И Дубровину тоже захотелось домой. Прийти, посмотреть телевизор, «покрутить» джазовые пластинки, почитать «Неделю», поговорить с женой, а не трястись в холодной «оперативке», разыскивая по городу всяких подонков.
Резко затормозив, шофер свернул направо. Дубровин первым выскочил из машины и быстрым шагом направился в приемный покой. По дороге он здоровался с санитарами, с гардеробщицей — здесь его знали, по долгу службы он уже несколько раз бывал в «скорой».
Одевая халат, он расспрашивал о молодой светловолосой женщине, которую привезли час тому назад. Узнав, что состояние тяжелое, — помрачнел.
Он медленно шел по тускло освещенному коридору, в нос било резким запахом хлороформа, и казалось, бесшумно, словно призрачные тени, скользили из конца в конец люди в белых халатах. Дубровин узнал, что скоро кого-то начнут оперировать. Наступила та особая больничная тишина, что настраивает людей на тревожно-торжественный лад.
Елену Дубровин не узнал — вся голова была перебинтована, на лице жили только глаза.
— Как ты себя чувствуешь, Лена? — тихо спросил Дубровин, склонившись над постелью. Ему стало пронзительно жаль эту женщину. В горле сделалось сухо.
Так это было или Дубровину показалось — глаза женщины вспыхнули, охваченные огнем далеких воспоминаний, а потом начали медленно гаснуть.
— Сын… — слабо произнесла Елена. — Олежка дома остался.
— Сейчас мы поедем туда, — успокоил ее Дубровин. — Как все это случилось?
— Глухарь… — вяло сказала женщина. Она попыталась приподнять голову, но закусила губу, видимо, от боли и закрыла глаза.
— Опять, — заволновался хирург, стоявший рядом. — Ей нельзя волноваться. Прошу вас, товарищ Дубровин, — обратился он к капитану. — Отложите этот разговор. Завтра, если станет легче, зайдете.
— Да, да… — машинально проговорил Дубровин, направляясь к выходу. Потом он взглянул на хирурга и приглушенно спросил:
— Доктор, она поправится?
— Ей нельзя волноваться, — уклончиво ответил хирург.
— Что ей можно принести из еды?
— Пока ничего не надо.
Дубровин уходил из палаты с тяжелым чувством вины перед Еленой. Ведь ничего бы не случилось с ней, поймай они Глухаря раньше. Где он бродит-ходит сейчас, кто его очередная жертва? Он подумал о сыне Елены. Вдруг хозяев нет дома, и он сидит сейчас один в темной комнате, надрывается от плача?
Дубровин вошел в раздевалку, где уже не пахло лекарствами, снял с себя халат и, забыв попрощаться, вышел во двор. К горлу подкатывал комок. Капитан постоял несколько минут, глядя сквозь мокрые ветки на синее небо, запорошенное звездами, как инеем. Дождь кончился, приятная свежесть разливалась в воздухе, а Дубровину захотелось к теплу, к домашнему спокойствию и уюту, захотелось, чтобы не было вокруг печальных глаз, чьих-то слез, чьего-то горя… Он глубоко, до боли в легких вобрал в грудь свежий воздух и шагнул к машине.
— На Первомайскую, — сказал капитан шоферу, — к дому Ольховской. Я покажу, где это.
Дубровин любил любопытных — натуралистов, археологов, путешественников. Дубровин ненавидел любопытных, тех, которые муравейником обрастали вокруг происшествия. Вот и сейчас, несмотря на позднее время, возле калитки дома, где жила Елена, собралась толпа. Цветные женские платья, пустые цинковые ведра, потертые портфели и светлые брюки… Толпа приглушенно гудела. Были тут и случайные зеваки, но, в основном — соседи, оторвавшиеся от керогазов, томатной пасты, картофельных оладий, овощной окрошки, от детективных романов и телевизоров. Кажется, целыми семьями они пришли сюда. И все, о чем говорили, было полно какого-то огромного, им одним понятного значения. Если они говорили «а-а-а», то это было совсем не обыкновенное «а-а-а». Так вы говорите «а-а-а», когда врач нажимает на язык, разглядывая ваши опухшие миндалины.
Через такую толпу пришлось им пробираться, когда приехали к дому Ольховской. «Боже мой, целая процессия», — оглянувшись, подумал Дубровин. За ним двигался маленький толстый помощник прокурора Каширин, эксперт НТО Саша Нестеров, проводник розыскной собаки Борис Игошин и еще участковый уполномоченный Алексей Воронов, худощавый, усатый, в очках. Участковый их встретил у калитки. Они шли, не замечая вокруг себя никого, привычные к этим любопытным взглядам, к бесконечным вопросам, советам, предположениям. По обрывкам фраз Дубровин понял, что толпа уже создала несколько своих версий и ждет, когда будут «вызывать» и допрашивать. Они до утра не уйдут, Дубровин знал это по опыту. Потому он попросил эксперта Сашу Нестерова закрыть калитку и никого не впускать.
Хозяев дома не оказалось — они уехали на дачу: на двери самого «хозяина» висел огромный амбарный замок.
«Шикарно, однако, живут, — подумал Дубровин. — Да еще с Елены за квартиру сдирали двадцатку».
Он осмотрелся вокруг. Во дворе было совсем тихо и пустынно. Над деревьями, рассекая ночную тишину, пищали ласточки и летучие мыши. За двором маячили неясные очертания холма. Там, за холмом, шоссе. Редкие автобусы гудели, как взлетающие самолеты. Пахло травой и свежей землей.
Дубровин рыскал по тротуару, освещая выщербленный кирпич и синие кусты по обочинам, но никаких пятен крови обнаружить не удалось. «Хотя ведь не так давно лил проливной дождь, и всякие следы могло смыть начисто», — подумал он. Что касается следов Глухаря, то их не только смыл дождь, но уже наверняка давно затоптала толпа любопытных, не желавшая расходиться до сих пор.
Собака вдруг залаяла, бросившись за кусты. Дубровин осветил небольшую лужайку — крохотная лужица крови замерцала под лучами фонаря.
— След, след, — начал свои заклинания Игошин, и собака, натянув ремень, потащила проводника к калитке.
— Вон в той комнате Елена живет, — сказал Дубровин, указывая на невысокий домик, примостившийся в левом углу двора.
Он вытащил пистолет из кобуры, висевшей сбоку на ремне, и вместе с помощником прокурора Кашириным и экспертом НТО Сашей Нестеровым они двинулись к дому.
Здесь было темно. Дубровин толкнул дверь рукой, она подалась, и, переступив порог, он провел лучом фонаря по стене в поисках выключателя. Вспыхнул свет. В комнатах — никого. Вещи не тронуты, на столе — плоская тарелка, в ней ветчина и сыр, нарезанный тонкими ломтиками. В буфете Дубровин увидел нераскупоренную бутылку шампанского. Впечатление было такое, что Елена ждала кого-то и вышла на минутку к соседям. «Где же Олежка? — с тревогой подумал Дубровин. — Надо будет вызвать свидетелей».
Он вытащил из папки несколько пустых бланков протокола опроса.
— Саша, осмотри место происшествия вместе с участковым и пригласи сюда двух свидетелей, — попросил Дубровин эксперта.
Каширин вышел во двор вслед за Нестеровым, а Дубровин заскрипел пером по бумаге:
«Я, старший оперуполномоченный ОУР Заркентского горисполкома капитан милиции Дубровин, явившись на место происшествия…».
— Можно? Здравствуйте.
У порога остановилась пожилая женщина. Дубровин мельком взглянул на нее — здоровое и румяное еще лицо, узкий лоб и густые чуть седоватые брови.
— Соседка я, — сказала женщина. — Пелагеей звать. Пелагея Антиповна. Как свидетельница я.
— Садитесь. Вы Елену Ольховскую хорошо знаете?
— А то как же? Хорошая женщина была, все тут у нас ее жалели. Когда Лену-то хоронить будут?
— А кто вам сказал, что она умерла?
— Да люди тут говорят.
Дубровин передернул плечами.
— Вы не знаете, где Олежка, сын ее?
Женщина вздохнула.
— Ну, как же! Тут, когда народ сбежался, я гляжу — он стоит у калитки и плачет. Я его к себе забрала.
