– Что? – спросила я, поднимаясь с табуретки.
– Ребенок, – повторила Кира Андреевна. – Два годика. Занятная девочка.
Я стояла и остолбенело смотрела на Киру Андреевну.
– Вы… уверены? – спросила я хриплым голосом. Внезапно все стало четким и понятным: его отчуждение, частые отлучки, нежелание спать со мной, слово «развод», едва не слетевшее с его губ.
– Да, – в голосе Киры Андреевны, как всегда, звенел металл, – ваш чай.
– Не надо. – Я повернулась и пошла в коридор.
– Инна Викторовна! – донеслось до меня. – Инна Викторовна. Пожалуйста, постойте. Подождите.
Я остановилась и посмотрела на нее.
– Ну, вы понимаете, что никому… как вы говорили.
– Да, да, конечно, – кивнула я. – Естественно. Вы не беспокойтесь… И еще… – я клацнула зубами. – Адрес и телефон.
– Чей? – шепотом спросила Кира Андреевна.
– Марины. А… кстати… кто она?
– Работала у нас, сейчас – в декрете. Может…
– Адрес! – крикнула я. Меня охватило бешенство: невольно я сделала шаг вперед. Мне хотелось схватить Киру Андреевну за плечи и трясти ее, пока она мне не даст нужный адрес.
Лицо Киры Андреевны пошло красными пятнами.
– Сейчас. – И она выскользнула из коридора.
Я сделала глубокий вдох. Через минуту Кира Андреевна протягивала мне листок, вырванный из делового блокнота с надписью наверху office notebook, на котором аккуратным почерком был написан адрес и телефон Марины. Я сунула бумажку в карман куртки и стянула ее с вешалки. Я не попала с первого раза рукой в рукав и чертыхнулась про себя.
Я выпрямилась и провела рукой по волосам.
Наверное, в моем лице было что-то особенное, что Кира Андреевна стояла и не уходила, а смотрела на меня, словно желая еще что-то спросить или сказать. Мы стояли друг напротив друга и молчали. Наконец, я повернулась к ней спиной.
– До свидания, Кира Андреевна.
Внезапно входная дверь открылась, и вошла молодая женщина лет двадцати семи в черном пальто и черном берете. Ее гладкие прямые волосы были распущены по плечам. В руках был пакет с продуктами.
– Мам! Я купила хлеба и мясной фарш, – увидев меня, она осеклась и замолчала.
Кира Андреевна нашлась первой.
– Это моя младшая дочь Алена. Инна Викторовна.
– Очень приятно, – скороговоркой сказала молодая женщина. У нее были тонкие черты лица и узкие губы, едва подкрашенные бледно-розовой помадой.
– Взаимно, – я кивнула еще раз Кире Андреевне и повернулась к женщинам спиной.
Каждый шаг по лестнице давался мне с трудом. Я часто останавливалась и смотрела вниз – в лестничный пролет. Я думала, что в жизни все случается внезапно и невпопад…
И я совсем не была готова к этому повороту с Мариной.
Хотелось немедленных объяснений. Просто сразу и сейчас. Хотелось орать, топать ногами, матюгаться и бить чашки одновременно.
И только теперь я поняла, насколько все серьезно. Одно дело – измена. Слово-то какое-то скользкое и расплывчатое – измена, как желе, которое просачивается сквозь пальцы. Другое дело – ребенок. Ре-бе-нок, – стучало звонкими молоточками в мозгу.
До дома я доехала быстро. Скинула куртку на пол в коридоре и прошла в большую комнату.
Села на кровать, не зажигая света, и взяла сигарету из пачки, лежавшей на тумбочке.
– Подлец ты, Владимир Николаевич, – сказала я трясущимися губами. Руки тоже тряслись, и я никак не могла чиркнуть зажигалкой.
Я вспомнила, как один-единственный раз закурила при нем, и муж вырвал сигарету из рук, смяв ее, как ненужную бумажку.
– Еще раз закуришь, губы вырву. Слышишь? Повтори!
– Слышу, – успокоила я его. – Губы вырвешь.
– Не сомневайся, Инка! Ни секунды.
Теперь заниматься членовредительством было некому. Я почему-то подумала о Марине: а она? Курит? Или это правильная женщина, которая все делает правильно. Встретила мужчину, полюбила его и родила ребенка. Не стала раздумывать, что и как. Просто взяла и родила. От любимого мужчины. А я даже родить не смогла… Мы старательно обходили эту тему, как будто бы ее и не было. Как обходят мертвого голубя на дороге или компанию подвыпивших юнцов. Нет, значит, не существует…
Но для Володи эта тема существовала. Раз он согласился с… чем? – прошептала я одними губами. С тем, что у него будет ребенок? А Марина спрашивала у него согласия? Или поставила перед фактом?
Я задавала себе вопросы, от которых становилось еще горше. Я словно расковыривала себе рану… И не могла остановиться.
Пепел с сигареты упал на пол. Я нагнулась и взяла его в руки. Черт!
Я пошла в коридор с истлевшей сигаретой и достала из кармана куртки бумажку. Расправила ее. Буквы прыгали перед глазами. Зачем я ее сохранила? Зачем? Может, лучше было выбросить ее по дороге и никогда больше не вспоминать о своем визите к секретарше мужа?
И вдруг я поняла зачем. Мне хотелось увидеть эту Марину и поговорить с ней. Хотя о чем я буду говорить? Просто увидеть. Просто посмотреть на нее. Я еще не знала, что любая обманутая женщина хочет взглянуть на соперницу, чтобы cравнить, взвесить, понять: почему ее променяли на эту дохлую кошку, ощипанную курицу, уродину и так далее. Список можно продолжать до бесконечности.
Я не была исключением. Даже если Марина окажется несостоявшейся топ-моделью с ногами от ушей и внешностью Памелы Андерсон, я смогу все это пережить. Пусть болезненно, но смогу. Главное – понять, почему Дымчатый выбрал ее. Или за что?
От Марины мысли плавно перескочили к ребенку. Никогда, никогда я не заглядывала в этот омут. Это была бездна, в которую нельзя было заглядывать, иначе можно было упасть и не выкарабкаться. Тот несуществующий ребенок, которого я часто себе представляла, был похож на Володю. Почему-то я думала, что это будет мальчик. Такой же, как мой муж в детстве, каким я видела его на фотографиях: упрямый, лобастый, похожий на маленького олененка. С вечно сбитыми коленками и крепко сжатыми губами. Мы бы ездили с ним на море, наряжали елку под Новый год и ходили на рыбалку. А когда у него бы воспалились гланды и нужно было срочно делать операцию, я бы сидела в коридоре и безумно переживала за него. А потом я бы купила ему много-много мороженого, и он бы говорил, что его мама – лучшая в мире.
Я с яростью потушила сигарету в пепельнице.
Как-то незаметно, тихо рассосался наш семейный досуг. То ли потому что мы стали друг другу неинтересны, то ли потому что не было третьего, скрепляющего, цементирующего наш брак.
Я застонала и повалилась на кровать. На нее прыгнула Леди Ди и стала тереться о мои ноги.
– Мне капец, Дашка! – Я зарылась лицом в кошкину шерсть. – И зачем мне вообще жить?
Мне почему-то казалось, что если я сейчас уйду из дома и не вернусь, Дымчатый будет только рад – я развяжу ему руки, и он преспокойно будет жить со своей Мариной и своим ребенком.
Дымчатый изменял мне давно. Он любил женщин, и они отвечали ему взаимностью, но только, когда мы стали жить вместе, я поняла, за какого кобелину я вышла замуж. На меня обрушился град звонков. Мне звонили его бывшие подружки, матери его любовниц и даже некоторые приятели. Я выслушала о себе такое, чего не могла бы нафантазировать при всем желании. Я была алчной особой, севастопольской ведьмой, хитрой бабой, настоящей стервой, прожженной авантюристкой, родиной-уродиной, секс-дылдой, портовой шлюхой… и так далее. Когда я своим срывающимся от слез тонким голоском потребовала от Володи объяснений и, проглатывая рыдания, cпросила, а почему он не просветил меня насчет своей бурной жизни раньше, я бы тогда еще подумала – выходить за него или нет, он резко оборвал меня и посмотрел тем особенным взглядом, какой у него бывал нечасто.
– У тебя все равно не было выхода, Инка.
– Это еще почему? – спросила я, закипая от бешенства.
– Потому… – протянул он и рассмеялся. – Так в жизни бывает, и точка, – припечатал он.
– Ах, так! Значит, ты обещаешь, что в дальнейшем… мне твои бабы никогда не позвонят?
В его взгляде была странная снисходительность.
– Какой же ты ребенок, Инка! Настоящий ребенок. Я – мужчина. Даже ученые признают, что в крови у мужиков – полигамия. Это факт, от которого не отвертеться.
– Я не собираюсь отверчиваться, – холодно сказала я. – Я просто соберу свои вещи и уйду.
– И кто же тебя отпустит? – насмешливо произнес он, обхватывая меня руками. – Да ты и сама не уйдешь.
И он был прав. Дважды я пыталась уйти. Дважды собирала чемодан и писала записки на прощание. И дважды возвращалась, не в силах вытерпеть разлуки.
Первый раз я отсутствовала три дня. Второй – неделю, ночуя в гостиницах, скрючившись от жалости к себе, на убого-безликой кровати, глядя сухими глазами в пустоту. От ужаса, что я осталась одна, у меня даже не было слез, только дикая щемящая тоска, от которой, казалось, даже кровь начинала в жилах течь медленней, как будто бы останавливалась во мне сама жизнь, эти моменты были самыми кошмарными в моей жизни. За исключением смерти родителей.
