— Ты обманул меня, Бруно… обманул меня…
— Да нет же! Клянусь, я действительно люблю тебя! И только… тебя! И мы с тобой обязательно поженимся!.. Не моя же вина, что у твоих родителей такая отличная от моей… профессия!
— Ты обманул меня! Пришел из-за своей грязной работы! Ты мне отвратителен! Обманщик!
Перрин решила, что сейчас самое время вмешаться в разговор, и с обычным пылом налетела на дочь:
— Вот видишь? Еще немного — и ты выскочила бы замуж за того, кто может стать палачом твоей семьи! Ну и хорош гусь этот твой любимый! Ему отдают тебя в жены (хотя он даже не просил, хам этакий), а он, видите ли, не нашел ничего лучшего, чем обозвать твоего отца убийцей!
— Позвольте! — возмутился Маспи. — Я ничего подобного никогда не говорил!
Но мадам Адоль, не обращая на него внимания, разговаривала только с дочерью:
— Слыхала? А теперь еще меня назвал лгуньей!
Она повернулась к Бруно.
— Не много ли ты о себе возомнил? По-твоему, моя дочь без тебя не выйдет замуж? Вышвырни его вон, Дьедоинэ!
Приказ, очевидно, не доставил особой радости месье Адолю.
— Может, ты сам уйдешь отсюда, Бруно? — робко спросил он.
— Нет.
— Вот как? Перрин, он отказывается…
Как будто не замечая родителей девушки, Маспи подошел к Пэмпренетте.
— Прошу тебя, моя Пэмпренетта… ты ведь знаешь, как я тебя люблю?
— Нет, ты меня не любишь… ты любишь только свою работу… Ты легавый, просто легавый! Уходи! Я тебя ненавижу!
Повернувшись на каблуках, девушка вмиг взлетела по лестнице и заперлась у себя в комнате на ключ. Перрин с трагическим видом повернулась к Бруно.
— А вдруг она себя убьет? Негодяй! Соблазнитель! Обманщик! Убийца!
— Если она это сделает, я тоже покончу с собой! — поклялся парень, очевидно, проникшись атмосферой дома.
— Не успеешь! Я придушу тебя своими руками!
И, сделав это решительное заявление, мадам Адоль бросилась вслед за дочерью с твердым намерением не допустить никаких эксцессов.
— Ну и натворил же ты дел! — бросил Дьедоннэ, как только его жена исчезла из виду.
— Но почему она не хочет понять, что я должен выполнять свои обязанности?
— Матерь Божья! Да поставь же ты себя на ее место! Девочка ждет, что ты сейчас наговоришь ей кучу всяких нежностей, а вместо этого ты заявляешь, будто я убийца!
— Да неправда это! Я всего-навсего сказал, что хочу потолковать с вами насчет убитого итальянца!
— Но, малыш, если ты вообразил, будто я способен зарезать ближнего, что ты можешь надеяться от меня услышать?
— Например, как он добрался сюда из Генуи.
— А почему я должен это знать?
— Потому что парня переправили контрабандой.
— Ну да, а стоит в Марселе произнести это слово, как все тут же вспоминают о Дьедоннэ Адоле, верно?
— Вот именно.
— Так вот, малыш, могу сказать тебе только одно: очень возможно, что твой макарони приплыл сюда на какой-нибудь из моих лодок, но ты, я думаю, и сам догадаешься, что те, кто его перевез, хвастаться не стали? Не исключено, что ребятам вздумалось подработать, потихоньку переправив к нам генуэзца… Кто ж тут может помешать? Но все они прекрасно знают, что, коли я выясню, чья это работа, живо выгоню вон, а потому никто и слова не скажет! Так что даже не стоит тратить время на расспросы…
— И все-таки попытайтесь, Дьедоннэ… Вы мне оказали бы громадную услугу, потому как, если генуэзец говорил кому-то из ваших людей, что хочет встретиться с Салисето, мы могли бы навсегда избавиться от Корсиканца. По-моему, все только вздохнули бы с облегчением, разве нет?
— Да, разумеется…
Пока Бруно, повесив нос, возвращался в кабинет комиссара Мурато, Перрин тщетно урезонивала дочь. Но Пэмпренетта, лежа ничком на кровати, продолжала отчаянно рыдать.
— Да ну же, девочка, прекрати! Не стоит он твоих слез!
— Я хочу умереть!
— А я тебе запрещаю!
— Мне все равно! Я наложу на себя руки!
— Только попробуй — и я тебя так отшлепаю, что целый год не сможешь ходить!
— В таком случае, я выйду за Ипполита!
Как только Бруно переступил порог участка, Пишранд схватил его за руку.
— Поехали, малый! Сейчас мы загребем Бастелику!
— А что, есть новости?
— Сторож пришел в себя… Он не так пострадал, как сперва подумали. И вообще, старики — крепкий народ.
— Ты знаешь, где прячется Бастелика?
— Ратьер не спускает с него глаз. Он только что позвонил мне и сказал, что наш бандит играет в карты в «Летающей скорпене».
Полицейские так стремительно вошли в бистро, что никто не успел предупредить Антуана, поглощенного партией в покер. При виде инспекторов парень побледнел. А Пишранд не дал ему времени опомниться.
— Ну вот, Бастелика, с тобой покончено. Поехали.
Бандит медленно встал.
— А в чем дело?
— Узнаешь в больнице… Ужасная невезуха, мой мальчик, твоей жертве удалось выкарабкаться…
Антуан попытался хорохориться.
— Я оставляю бабки, скоро мы закончим партию, — бросил он партнерам.
Пишранд усмехнулся.
— Если вам когда-нибудь и доведется всем вместе поиграть в карты, то вы уже совсем состаритесь и, пожалуй, не узнаете друг друга. Так что забирай-ка лучше свои деньги, Антуан, в тюрьме они тебе очень пригодятся.
— Ну, я еще не там.
— Не беспокойся, ждать осталось недолго.
В больнице Бастелику вместе с полицейскими проводили в палату раненого, и тот сразу указал на корсиканца.
— Вот он, подонок! Спросил у меня закурить… сукин сын… При свете спички я его отлично разглядел! И даже заметил на мизинце левой руки кольцо с камнем!
Пишранд взял Антуана за левую руку и показал всем кольцо.
— Ну, будешь раскалываться?
Понимая, что отпираться бесполезно, Бастелика пожал плечами.
— Ладно… ну, допустим, это я стукнул придурка… и что с того?
— Да так, пустяки… вооруженный налет, ограбление ювелирного магазина. Дорого же тебе придется за это заплатить! Разве что скажешь, кто ходил на дело вместе с тобой…
— Бастелика не питается хлебом измены!
— Тем хуже для тебя! Сдается мне, дружки не очень-то помогут тебе.
В сумерках Шивр, Доло, Фонтан, Этуван и Адоли по приглашению Великого Маспи явились на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Войдя в гостиную, сначала с удивлением, а потом и с тревогой они увидели неподвижно застывших деда и бабушку в выходном платье и облаченную в черное мадам Селестину. Да и сам Элуа выглядел довольно зловеще. Первым не выдержал самый нервный, Адоль.
— О, Маспи… случилось какое-нибудь несчастье? — спросил он вполголоса.
— Да, большое несчастье, Дьедоннэ…
Перрин, не умевшая держать язык за зубами больше пяти минут, с обычной бесцеремонностью осведомилась:
— Кто-нибудь умер?
Великий Маспи еще больше выпрямился.
— Вот именно, Перрин, умер! И этот покойник — честь дома Маспи!
Никто ничего не понимал, но по тону хозяина чувствовалось, что назревает трагедия, и в глубине души все испытывали некое радостное возбуждение.
— Я принесу пастис? — робко спросила мадам Маспи.
Муж испепелил ее взглядом.
— Позволю себе заметить, Селестина, что у тебя не хватает чувства собственного достоинства! В подобных обстоятельствах не пьют!
Если кое-кого это заявление не слишком обрадовало, то никто не подал виду. А Великий Маспи все с тем же торжественным видом вышел на середину комнаты.
— Я просил вас прийти, ибо вы самые верные и преданные мои друзья, и все, что касается меня, затрагивает и вас.
Шивр невольно пустил слезу.
— Так вот!.. Я сейчас почти как Наполеон, окруженный остатками своей гвардии… И надо решить, должен ли я отречься или продолжать борьбу… Поэтому я хотел узнать ваше мнение…
Сам выбор слов свидетельствовал о важности момента, а также о том, что Элуа заранее подготовил речь. Двойной Глаз, менее остальных восприимчивый к таким тонкостям, позволил себе вмешаться:
— А может, ты все-таки расскажешь нам, что стряслось?
Все сочли, что Этуван очень плохо воспитан, тем более что он несколько испортил удовольствие от столь драматических минут.
— Так вот… Представьте себе, что сегодня утром…
И Великий Маспи поведал о вторжении корсиканцев. Он возвышенным слогом описал свое удивление при виде убийц, угрожавших его домашним (о собственном позорном падении Элуа, конечно, умолчал), с большим лиризмом остановился на угрозах и оскорблениях, несколько преувеличив наглость Салисето, с гневом рассказал о пощечине и с глубокой обидой — об унижении Селестины.
Перрин Адоль снова не выдержала.
— Да я бы проглотила его живьем, этого Бастелику! — крикнула она.
Элуа, словно не заметив, что его перебили, подвел итог:
— Теперь вы все знаете. И я спрашиваю: что мы будем делать?
В гостиной надолго воцарилось молчание.
— А что, по-твоему, мы можем? — поинтересовался Фонтан.
— Объявить войну Корсиканцу и его банде!
— В нашем-то возрасте?
