нее. И подняла взгляд.
– Что он говорит? – спросил Уинтер. – Ну, твой помощник. Что говорит?
– Она не оставила никаких следов. Ни он, ни полиция ничего не нашли. Никто не звонил, чтобы узнать ее последний адрес. Ничего. Поэтому он связался со Штатом…
– Школа, университет. Где она получила степень магистра.
– Да. И там они ничего о ней не нашли! Тогда он связался с Уильямс-колледж, там она получила степень бакалавра.
– И там они ничего не нашли, – подытожил Уинтер.
– Да ерунда какая-то… После проверки отпечатков пальцев – проверки безопасности в школе – были ведь записи в компьютере. Но как так вышло, что у них в архивах ничего нет?
На секунду Виктория уставилась вдаль, как будто там было нечто невидимое. А затем она снова взглянула на Уинтера, словно вдруг пришла в себя.
– Что же это такое, Кэм?
– Это значит, что нет никакой Дженнифер Дин, – ответил он. – И никогда не было.
С тех пор я стал каждый год праздновать Рождество с Мией. Точнее, с Шарлоттой. Так я думал тогда.
Рождество у них всегда было одинаковым. Та же старомодная музыка. “Тихая ночь”. “Украсьте зал” [8]. Мы с Альбертом вместе выходим за елкой. Развешиваем гирлянды в гостиной. Собираем железную дорогу. Ставим рождественский городок, запускаем через него локомотив. Разжигаем огонь. Я всегда был безумно доволен собой, когда это делал.
А еще в канун Рождества мы ходили в церковь. Я даже на год или два проникся мистическим и религиозным настроением. Это начиналось примерно в декабре. Моя мама просто с ума сходила! Как так, что скажут ее друзья? Еще была просто невероятная выпечка от Мии, ее сестры и Шарлотты. В доме тепло от духовки, вкусно пахнет едой. Да кто угодно в таком месте уверует! Альберт сидит у камина и рассказывает истории о привидениях. Пахнет его трубкой. Шарлотта глядит на него с восхищением.
Каждый год было одно и то же. И именно это мне так нравилось! Я не хотел, чтобы было хотя бы чуточку иначе. Забавно получается. Когда ты молод, всегда хочется каких-то перемен. Хочется расти. Хочется поехать в новые места, делать что-то новое. Но в итоге именно такие вещи – неизменные вещи, как, например, Рождество, – ты любишь больше всего на свете.
Хотя, конечно, кое-что все-таки менялось. Люди, то есть мы. Особенно дети. Я рос. Шарлотта росла. Год за годом. Не описать словами, какой красавицей она стала.
Я с самого начала был в нее влюблен. Мне семь, ей девять. Я практически остался без матери, а она вся такая серьезная маленькая домохозяйка с немецкими светлыми косами, и в ее голубых глазах неиссякаемая материнская нежность. Иногда я встречал ее несколько раз на протяжении года. Она могла прийти к нам вместе с Мией, или же я мог остаться у них дома на ночь. А там, глядишь, опять Рождество – и у нас с ней больше времени, чтобы побыть вместе. Неделя, может, или две. Но самое главное – она всегда была рядом со мной. В смысле, в моей голове. Она была моей девушкой мечты с того самого дня, как я впервые ее увидел. Казалось, будто она парит надо мной и наблюдает, даже если мы не рядом. И если я и был смелым, дрался со школьными хулиганами, делал невообразимые трюки на велике или пытался выглядеть настоящим героем на бейсбольном поле – да что угодно! – то все это я делал лишь для того, чтобы впечатлить этот невидимый парящий надо мной дух Шарлотты. “Вечная женственность тянет нас к себе” [9].
Не помню, когда именно в наших отношениях появился новый элемент и моя школьная влюбленность переросла во что-то большее. Но я прекрасно помню этот мучительный, невыносимый период, когда мне было где-то двенадцать или тринадцать, а ей – четырнадцать или пятнадцать. Вот тогда она уже превращалась в женщину. Она по-прежнему была такой правильной и аккуратной, тихонько шутила и поддразнивала, вела себя как мать, но она уже не была ребенком, который ведет себя как взрослая женщина. Она уже стала женщиной. И если ребенком она была одной из фарфоровых статуэток Мии, то теперь она стала ангелом во плоти. Клянусь! Вот если бы она не стояла прямо передо мной, если бы мне пришлось выдумать ее, я бы создал ее точно такой, какая она и есть! А она вся как Рождество: я бы ничего не стал в ней менять.
Так, я немного отклонился от темы. Вот в чем штука-то: она – молодая женщина, а я все еще ребенок. Только потом, позже, я перестал им быть. Нет, точнее, я все еще был маленьким, но тогда меня впервые ударил заряд мужественности, впервые внутри разгорелся пожар!
Вот она, идеальная формула неразделенной любви. Понимаете, она ведь по-прежнему видела меня маленьким мальчиком, с которым она сидела в то первое Рождество, потому что его напугала история про призраков. Она по-прежнему видела во мне ребенка, который слизывает с миски тесто для рождественского печенья, которое она выложила на противень. Да она и сейчас бы дала мне эту миску с тестом! А я бы взял, ведь я его обожаю. Я бы собирал его на деревянную ложку, а она бы искоса поглядывала, как я дочиста облизываю ложку, и она бы тихонько улыбалась, как женщина, которая смотрит на своего ребенка.
Но пока я это делал, пока выскребал тесто из миски, я только и представлял себе, каково это – обнимать ее, прижимать к себе, целовать так, как это делают по телевизору, со всеми этими загадочными движениями губ, языков и рук, механику которых я пока не совсем понимал.
И она бы мне говорила что-то вроде: “Теперь ты такой большой, милый…” У нее не было немецкого акцента, но она по-немецки излагала мысли – это была ее особенность. Когда я слушал ее, мое сердце билось чаще. Ну так вот, она бы мне говорила: “Теперь ты такой большой, милый, но я помню, как ты упал на камни и поцарапал колено, а мне потом пришлось тебе полчаса читать, чтобы ты перестал плакать. Помнишь?” Боже мой, какое это мучение! Я стою, представляю, каково было бы приблизиться к ней и потрогать свитер в том месте, где он обтягивает ее грудь, а для нее мне все еще семь лет. “Помнишь, милый?”
Когда мне исполнилось пятнадцать, точнее, то Рождество, когда мне было пятнадцать… О, столько
