— Вообще-то я лейтенант…
— Лейтенант? — удивился Ханюкевич. — Надо же, а выглядите солидно… Вы не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. Я вообще не любитель языком болтать.
И замолчал в ожидании вопросов.
Разубеждать Ханюкевича было бессмысленно — не поверит. Пришлось срочно входить в новую роль, что называется — на бегу.
— Вопрос один, Алексей Васильевич, не замечали ли вы каких-то странностей? Чего-то такого, что позволило бы заподозрить…
— Не замечал! — Ханюкевич помотал головой. — Но после того, как убили директора, кое-какие мысли начали приходить… Только не под протокол, а то…
— Ну, вы же видите, что мы просто разговариваем, — улыбнулся Савелий. — Никаких протоколов.
— Смотрите, вы обещали, — нахмурился Ханюкевич. — Не хочется лишнего беспокойства. И если что, то попрошу на меня не ссылаться.
— Хорошо, договорились.
Ханюкевич поерзал на стуле, почесал лысое темя, вздохнул и решился:
— Присмотритесь к главному инженеру Мурадяну, он того стоит. Нинка из отдела кадров с ним когда-то любовь крутила, я свечку не держал, но так люди болтают. Сынок Высоцкого его один раз открытым текстом послал, когда Мурадян ему замечание сделал за курение в неположенном месте. Кавказцы очень этого не любят. Шарабчиев из-за денег с ним ругался, про какие-то махинации упоминал, ну а уж с покойным директором у Мурадяна стычки были по семь раз на дню. Так-то, по отдельности, оно вроде бы и ничего не значит, но если сложить вместе… Улавливаете?..
Кладовщик Яворский, про которого Виталик написал «конкретно подвинут на вопросе смерти и загробной жизни», оказался интеллектуалом с незаконченным высшим образованием — четыре курса философского факультета МГУ.
— Сам ушел, в начале девяностых не до образования было. Все вокруг деньги делали, капиталы наживали… Открыли мы с приятелем кафе возле метро «Домодедовская», потом несколько ларьков взяли. Какая тут учеба? Кафе у нас в итоге отобрали бандиты, но мы к тому времени уже поняли, чем надо заниматься, и начали перегонять из Германии металлолом…
Типичная история человека, вписывавшегося-вписывавшегося, да так и не вписавшегося в свое время. В девяносто девятом году Яворский, по его собственному выражению, «ушел из бизнеса в бомбилы». Отбомбил три года, счел это занятие неперспективным и устроился менеджером на фирму, торговавшую текстилем. Когда фирма разорилась — стал кладовщиком.
— Lasciate ogni speranza voi ch 'entrate.[7] Оставь надежду всяк, сюда входящий. Оставь ее за порогом — и входи. Что есть надежда, как не путы, которыми мы охотно опутываем себя? Надейся — не надейся… Стремиться надо, а надеяться незачем. Пока живем — надеемся? А толку-то? В один прекрасный день, на самом деле это случилось не днем, а вечером, я вдруг понял, что не боюсь смерти. Боли боюсь, болезней тоже, а вот самой смерти — нет. Это как уснуть. Если сильно устал, то даже приятно. Лег, вытянулся и заснул…
— Вам интересно, что будут говорить о вас после смерти? — спросил Савелий.
— Нет, пусть хоть совсем ничего не говорят, пусть ругают — какая разница. Меня нет — ничего нет. Знаете, в жизни есть какие-то ценности, какие-то желания… А смерть все отменяет. И люди делают вид, что они не знают, не догадываются о том, что потом ничего не будет. Только немногим удается перепрыгнуть через время. Перепрыгнуть через смерть. Политикам, героям, писателям, художникам… их помнят. А зачем им эта память? Их же уже нет. Они в другом мире. Есть такая книга — «Тибетская книга мертвых». Там есть ответы на все вопросы, только их надо еще понять, надо уметь читать между строк.
— Вы находите ответы?
— Пока нет. Пока только подбираюсь к истине. Это долгий процесс — может и всей жизни не хватить. Радует только одно, что рано или поздно умру и все узнаю. Уже не из книг.
— Вас на самом деле радует смерть? — удивился Савелий.
— Радует знание. Знание, а не смерть. Чувствуете разницу?
Яворский — человек-загадка, человек-капуста — замучаешься снимать лист за листом, добираясь до сердцевины. Оригинальничает или действительно дурак? Или это искусная маскировка? Мутный товарищ. И взгляд такой недоверчивый, с хитринкой. Ох уж эти хитринки, ничего хорошего они не предвещают. У хорошего человека и взгляд хороший. Открытый и без всяких хитринок. «А руки у него сильные, и в плечах широк, — оценил Савелий. — Грузноват, правда, немного».
Психологический портрет Кулинара Савелий не составлял. Материала недостаточно — зачем домыслы городить? Но если бы составил, то Яворский полностью бы улегся в рамки этого портрета. Таким вот, наверное, и должен быть Кулинар — мутным, умным (только что была фраза «или действительно дурак?»), обломавшимся во всех начинаниях. Если он, конечно, маньяк.
Первый день на складе начался с приятной женщины, а закончился прикольной.
— Все-таки я не одна, у меня есть муж, — тарахтела кладовщица Епишина. — У многих моих подруг мужей нет, вместо этого какие-то неопределенные отношения. Это гораздо хуже. Муж добрый, только внимания ему недостает, но это от воспитания. Свекровь моя — ох какая неласковая. Боярыня Морозова, Иван Грозный в юбке. Иногда встречает меня таким взглядом, что мурашки по спине и сердце останавливается. Иногда у мужа бывает какой-то бурный всплеск ревности, но недолго. Тем более что я стараюсь не давать ему повода…
Первый день на складе слегка разочаровал. Савелию казалось, что он прямо сразу начнет вникать в подробности, делать выводы, анализировать, сопоставлять. А на самом деле удалось вникнуть только в биографию Епишиной, в которой ничего полезного не было. Да и интересного, признаться, тоже. Просто у некоторых людей нельзя спрашивать о том, что их беспокоит, — получишь, на свою голову, такой поток информации, в котором несложно утонуть.
Юрист Хотин перехватил Савелия на следующий день в коридоре. Прямо с утра.
— Александр, — представился он, протягивая узкую, но оказавшуюся крепкой ладонь. — Вы, кажется, хотели со мной побеседовать?
Савелий завел речь о психологической помощи, но Хотин заговорщицки подмигнул и прошептал на ухо:
— Я все знаю. Олег Михайлович рассказал. Ваш договор вызвал у меня кое-какие вопросы, вот меня и ввели в курс дела.
— Разве он неправильно составлен? — так же тихо спросил Савелий.
— Нет, с юридической точки зрения там все более-менее ничего. Просто я на правах доверенного лица поинтересовался, зачем вдруг Олегу Михайловичу понадобились ваши услуги.
«Доверенного лица?» — удивился Савелий, но вспомнил, что Хотин — племянник жены убитого директора.
С учетом того, что Хотин был одним из девяти подозреваемых, его информированность была совсем некстати, но с этим уже ничего не поделаешь. Савелий решил превратить минус в плюс.
— Тем лучше, — широко улыбнулся он. — Значит, с вами можно говорить откровенно.
— С юристами только так и надо разговаривать, — ответил Хотин. — Только давайте общаться у меня, а не в директорском кабинете. Разницы никакой, но у меня кофеварка есть. Заходите часика в четыре — к тому времени с сегодняшними делами я уже разберусь, а завтрашние только начнут вырисовываться.
— Зайду, — пообещал Савелий. — Кофеварка — это веский аргумент…
Первым сегодня явился старший кладовщик Кочергин, лысый, толстый, одышливый и встревоженный.
— Зачем я вам понадобился? Я вообще, если хотите знать, во всю эту вашу психологию не верю. Одна болтовня, переливание из пустого в порожнее и обратно. Чем вы мне поможете, если я хожу и трясусь? За угол свернуть боязно, а вдруг там — Он.
— Не лучше ли тогда уволиться? — предположил Савелий.
— Уволиться?! — взвился Кочергин. — А куда я пойду за три года до пенсии? Кто меня возьмет? Вы, пожалуйста, давайте советы с поправкой на мой возраст. А лучше вообще не давайте советов! Надо где-то расписаться, что вы со мной беседу провели? Нет? Ну, тогда до свидания, то есть прощайте!
Встал, не дожидаясь ответа, и ушел, оставив Савелия в недоумении. Вроде бы не похож Кочергин на убийцу, но, с другой стороны, хорошему актеру несложно разыграть подобный спектакль. Ах, боюсь-боюсь-боюсь, а сам тем временем новую жертву присматривает… Или Кулинар никого не присматривает, а просто, когда приспичит, идет и убивает кого придется?
Нет, все же, наверное, присматривает. И вообще, все это может быть запутанной «игрой» одержимого человека? Выпад, шаг назад, новый выпад, шаг в сторону… Может, он и директора убил только ради большего шума?
Водитель погрузчика Воронин сразу же завел разговор о своей «производственной травме».
— Я мнительный стал, от собственной тени шарахаться начал, а сейчас вообще живу в постоянном страхе. И голова болит все время…
Савелий и так и эдак пытался перевести разговор в нужное ему русло, но у него так ничего и не получилось. Воронин упорно долдонил про свои головные боли и свою мнительность. Того, что говорил Савелий, он, кажется, вообще не слышал. Минут через пятнадцать Савелий отчаялся, встал и протянул Воронину руку со словами:
