Если сегодня, сию минуту еще есть смысл договариваться, искать и находить компромиссы, то после убийства одного из наиболее уважаемых даже Думою министров время разговоров закончится навсегда, а оно только-только наступило после десятилетий и столетий, когда власть не слышала и не желала слышать свой народ!
Какие-то страшные картины вдруг привиделись князю в весеннем цветущем саду. Марширующие полки, серые шинели, миллионы серых шинелей, взрывы, залпы, зарево вполнеба, брошенные поля, опустевшие дома, разорение и хаос. И еще тюрьмы, решетки, разинутые в предсмертном крике рты, мученические глаза, груды тел на обочинах и — отдельно — детский трупик в белой рубашечке. Арестантские вагоны, решетки, босые ноги на грязном размолотом снегу, крики конвоиров и всюду кровь, и небо черно и глухо, зови на помощь — не дозовешься, и некого звать, никого не осталось. Как будто все это уже предопределено и вот-вот настанет, и ничего уже нельзя изменить, и тьма вот-вот накроет Россию, задернется черный занавес, а за ним — страшное, ревущее голосами, полыхающее, кровоточащее…
Шаховской с силой помотал головой из стороны в сторону — не хочу, не могу! — и отец Андрей посмотрел с удивлением: что, мол, такое?
— А этот ваш бывший студент может быть провокатором?
— Всякое возможно, и это тоже, — быстро согласился отец Андрей. Он думал об этом много, но ничего толком не надумал. — Человек нервный, душевной организации тонкой, ближе к истерической. Но я, Дмитрий Иванович, стараюсь людям верить. Ежели в Бога не верить, да еще и людям не верить, как тогда на белом свете жить?
Помолчали.
Шаховской думал, что, если дело обстоит так, как описал батюшка, придется обращаться к Столыпину, политическая полиция находится в ведении министра внутренних дел, и обращаться как можно скорее и строго секретно. О том, чтобы переговорить в Думе, дождавшись выступления Петра Аркадьевича перед депутатами, нечего и думать. Однако ж прежде чем затевать кампанию по подготовке встречи с министром, следует все хорошенько проверить.
Отец Андрей думал: слава тебе, Господи, князь узнал, и он, отец Андрей, больше не должен тяготиться в одиночестве, но — странная штука — ответственность, от которой, чего греха таить, так мечталось избавиться, никуда не улетучилась, так и лежала на плечах, как мешок с солью у грузчика-пермяка, и давила, давила. Батюшка даже шеей повел неловко.
— Уговорились мы с ним так: я обещался вас разыскать, изложить предмет и взять слово, что вы не станете обращаться в полицию.
— Помилуйте, как же не обращаться?
— Если вы согласитесь с ним повстречаться и дадите слово его не выдавать, он расскажет, где, как и на какую приманку можно террористов поймать. Сам он при этом должен оставаться в стороне. Сдается мне, товарищей своих он больше, чем полиции, опасается.
— Кто же будет ловить господ террористов, если не полиция? Мы с вами вдвоем не управимся.
— Да этого и не требуется. Только дело должно быть обставлено так, чтоб об участии в нем моего подопечного никто не узнал, ни свои, ни чужие.
Князь подумал немного. Собственно, выбора-то у него никакого и нет. Придется соглашаться.
Один вопрос не давал ему покоя, и очень хотелось его задать, хотя князь и понимал прекрасно, что вряд ли батюшка знает на него ответ.
— А почему он решился предупредить о заговоре, если сам в боевой группе состоит? Ведь это означает арест, а может, и смерть его товарищей?..
— Сомнения, — сказал отец Андрей со вздохом. — Тяжкие и трудные раздумья, как я понимаю. Убеждения убеждениями, а как жить-то, если знаешь, что в ближайшее время человека убьют, а он ни о чем не подозревает. А с ним еще, не дай бог, десяток или несколько десятков погибнуть могут. Господин Маркс, должно быть, не разъясняет, как в таких случаях следует действовать, как грех эдакий на душу взять. Одно дело теории и разговоры всякие про революцию, а другое — бомбу кинуть, жизни лишить. Вот он и мучается, и думает, и ищет путь, как избежать смертного ужаса. И страшно ему, и жутко, а опоры-то нету никакой. Тут, изволите видеть, стихи, «Народной волей» изданные, опорой служить не могут, хоть с утра до ночи их декламируй.
Расстались на том, что батюшка даст знать, когда и где потенциальный террорист и бомбометатель назначит встречу, и Шаховской уехал, сильно обеспокоенный.
Дмитрий Иванович сильно опаздывал, из-за этого нервничал и сердился. Никогда ему не хотелось, чтобы лекция поскорее закончилась, а сегодня было просто невмоготу, он едва дождался, когда тренькнет звонок.
Но и после звонка сразу уйти не удалось. Те самые студенты, пойманные на профессорские крючки, обступили его, заговорили разом, и все — про первую русскую революцию. Ему бы радоваться, а он раздражался, смотрел на часы и в конце концов всех вытурил. Лохматый Степан, самый въедливый и дотошный, кажется, даже обиделся.
— Вы же обещали поговорить, Дмитрий Иванович!..
— В следующий раз и поговорим.
— Да когда? Вы обещали сегодня! Я с той лекции столько всего прочитал!.. Вот, например, про эсеров в этой самой Первой Думе, — и он потащил из рюкзака растрепанные листы, вознамерившись выложить их перед профессором. — Я вот тут выписал даже…
— Я опаздываю! — взмолился Шаховской. — Приходите в субботу, поговорим.
— В субботу у нас семинары!
В общем, пришлось бежать. В гардеробе он едва дождался, пока старухи в черных шелковых перчатках выдадут ему пальто, и одевался на ходу, отпихивая портфель, болтавшийся на длинном ремне. Портфель тоже был как-то причастен к тому, что он опаздывает.
В Думу за Шаховским увязался Боря Викторов, изнывающий от благодарности за поправленную статью и за полученное «новое задание». Профессору показалось, что Боря воспринял его просьбу поискать в архивах нечто, что указывало бы на неизвестный заговор, имевший место в девятьсот шестом году, как несомненное признание его, Бориной, учености.
А текст, между прочим, так себе. Очень много личных оценок, что, может, и годится для статьи, но уж точно никак не подходит для научной работы!
Почему-то у Шаховского было превосходное настроение.
— Ба, Дмитрий Иванович! Опаздываете? — первым делом поинтересовался Петр Валерианович Ворошилов, встреченный им на центральной лестнице, где почему-то всегда толклись журналисты с камерами, неизвестно за что полюбившие именно этот план — с видом на люстру и ковровую дорожку. Сколько Шаховской видел репортажей из Думы, столько наблюдал ковер с люстрой!.. — Вот если бы вы вовремя пришли, я бы решил, что вас не пустили на раскопки в монгольские степи. Удельным периодом не интересуетесь?..
— Петр Валерианович, познакомьтесь, мой… аспирант Борис Викторов. А это…
Тут Ворошилов его перебил, представился сам таким образом:
— Бюрократ и бумагомаратель Ворошилов. Никчемный человек.
Боря Викторов вытаращил глаза немного больше, чем следует, на что никто не обратил внимания.
— А все же куда это вы в тот раз пропали, профессор? Я так ничего и не понял!
— Вы не поняли, — сказал Шаховской с удовольствием, — потому что я вам ничего не рассказывал!
— А что? Государственная тайна?
Никакой тайны не было, полковник Никоненко — он же участковый уполномоченный Анискин, — никаких специальных предупреждений, вроде «никому ни слова», не делал и помалкивать не просил, поэтому Шаховской сказал, что его вызвали на место преступления. Преступление ужасное — труп.
Ворошилов так удивился, что даже приостановился, и Боря Викторов почти налетел на него.
— Так вы не только по исторической части, но еще и по уголовной, Дмитрий Иванович!?
— Там какая-то странная связка. На первый взгляд совершенно дикая. Возле трупа нашли письмо и записку. Нужно экспертизу проводить, но мне показалось, что письмо подписано Щегловитовым, который в девятьсот шестом году был министром юстиции. В письме еще и Столыпин упоминается!..
— А… как эти почтенные люди из прошлого могут быть связаны с трупом? Совершенно современным, я бы даже сказал, свежим?
— Понятия не имею, — признался Шаховской. — Никакого. Вот хочу поручить Боре поискать что-нибудь в архивах. Сегодня будет директор Государственного архива, да? Я бы их познакомил. Речь идет о каком-то заговоре, но никаких документов о заговоре в мае девятьсот шестого я не встречал.
— Первая Дума тогда еще работала, да?
Шаховской кивнул.
— Ее разогнали в июле. В мае все было в разгаре.
— Интересно, — признался Ворошилов и покрутил головой. — Жаль, что я аппаратчик и никчемный человек, я бы вам помог.
— Будет вам. Что это вас сегодня на самоуничижение потянуло?
— А меня все время тянет! — Ворошилов открыл дверь, за которой толпился народ, много, как показалось Шаховскому после просторной пустоты коридора. — Недовольство собой есть признак здорового отношения к жизни.
