— А меня все время тянет! — Ворошилов открыл дверь, за которой толпился народ, много, как показалось Шаховскому после просторной пустоты коридора. — Недовольство собой есть признак здорового отношения к жизни.
— Да что вы говорите? — под нос себе пробормотал Дмитрий Иванович. — Не может быть.
— Вы проходите, проходите, — пригласил Борю Ворошилов. — Молодым людям полезно познакомиться с парламентским закулисьем, так сказать.
Боря засуетился, заулыбался, стал кланяться, и Шаховского удивило его… подобострастие. Ничего особенного не происходит, обычное совещание в государственном учреждении. Впрочем, карьерные устремления Бори Викторова хорошо известны, и по всей видимости, ему казалось, что он приближается к вершинам власти семимильными шагами и уж почти достиг их — вот же и в Думу попал, на самое что ни на есть настоящее совещание, а там недалеко и до толстых книг в синих «государственных» переплетах, и списка редколлегии, где сияющими буквами набрано «Викторов Борис, доктор исторических наук, профессор».
— А почему так много людей?
— Потому что это… производство, Боря.
Будущий доктор и профессор честно ничего не понял.
— В каком смысле, Дмитрий Иванович?
— Да в прямом. Ты же не маленький! Чтобы парламент принял любое решение, самое незначительное, его нужно для начала осознать, потом сформулировать, потом отдать юристам, чтобы оно в принципе соответствовало нормам, потом показать другим экспертам, чтобы внести изменения в эти нормы, если необходимо, потом скомпилировать мнения, которых может быть миллион. Ты считаешь, что школьная форма нужна, а я считаю, что вредна, а вон та дама, может, полагает, что вместе с формой для школьников надо еще ввести форму для учителей!.. Каждый из нас с пеной у рта доказывает, что прав. Получается, что одно мнение исключает другое, и все они правильные.
— Я об этом никогда не задумывался, — признался Боря Викторов, будущий законодатель.
— Приходится договариваться на берегу, — продолжал Дмитрий Иванович, у которого было превосходное настроение. — Пока дело не дошло до законов! Как раз на этом и погорели депутаты Первой Думы — они и не собирались договариваться с правительством, а правительству даже странно было подумать, что оно должно отчитываться перед какими-то там депутатами!.. Никогда не отчитывалось, а тут вдруг должно! Ты же историк, Боря.
Совещание началось, все притихли, говорить стало неудобно, но Шаховской договорил, точнее дошептал:
— Это же парламент, а не подпольная организация и не заговорщики! Любое действие, по идее, необходимо соотносить с законом, а в законах сам черт голову сломит, и не все жаждут соотноситься. И все это как-то нужно приводить к общему знаменателю.
Совещание пошло своим чередом, Шаховской слушал внимательно — к столетию Первой мировой войны предполагалось опубликовать уже имеющиеся исследования, открыть экспозиции в музеях, книжку для школьников издать. Дмитрия Ивановича поражало до глубины души, что одна из самых страшных и великих войн в истории человечества оказалась так быстро и почти безнадежно забыта. Война, повернувшая в другую сторону не только развитие Европы, но и всего мира, война, предопределившая следующую, еще более страшную! О ней мало писали, говорили и того меньше, почти не вспоминали, а с тех пор прошло всего сто лет, ничтожный срок.
Впрочем, лучше бы совсем не говорили и не писали. Очень много ошибок, дилетантства и вранья.
Ворошилов нагнулся к нему, и Шаховской понял, что сейчас будет смешное:
— Недавно попалось на глаза. Меры охраны, подлежащие принятию в селениях по пути Высочайшего следования от Арзамаса в Саровскую пустынь. Пункт седьмой: с раннего утра дня Высочайшего проезда в попутных селениях все собаки должны быть на привязи!
Дмитрий Иванович засмеялся, а Ворошилов подхватил свалившиеся с кончика носа очки.
— А? Хороша мера?
Когда все закончилось, Шаховской сдал Борю директору архива — тот выразил полную готовность всячески помогать.
— Но вы же понимаете, как всегда, сведения нужны срочно.
— Архивное дело суеты не терпит, вы тоже это понимаете, Дмитрий Иванович. Но все, что можем, сделаем.
Вообще Шаховской любил архивистов именно за то, что они всегда были готовы помогать и любили прошлое, собранное в их архивах, так, как будто это никакое не прошлое, а живая, настоящая, сегодняшняя жизнь. Дмитрию Ивановичу казалось, что любого, кто к ним обращался, работники архивов уже заранее уважали за интерес к этому прошлому, которое только казалось мертвым и ненужным, а на самом деле было необходимым, важным — готовый учебник, надо лишь внимательно читать, запоминать, вникать, чтобы не повторять ошибок. Нельзя научиться читать, промахнув мимо азбуки, нельзя научиться жить сегодня, не выучив того, что было вчера. Эта простая и очевидная формула была для архивистов не просто формулой, в ней заключался подход к жизни, и он казался Дмитрию Ивановичу единственно правильным.
— Хотите, я могу ребят из аналитического управления попросить, — предложил Ворошилов, пряча свои необыкновенные очки, — они тоже чего-нибудь поищут. Музейщиков еще! Не может такого быть, чтобы следов заговора не осталось! Ну, если он существовал, конечно, и эти ваши документы подлинные.
Дмитрий Иванович был совершенно уверен и что заговор был, и что документы подлинные. Причастность к тайне, возможность разгадать загадку — не только сегодняшнюю, но и столетней давности, — будоражили его, и ему нравилось невесть откуда взявшееся состояние азарта, и приходилось напоминать себе, что это не «история во вкусе рассказов г-на Конан Дойла».
И еще ему не хотелось… делиться. Ни с Борей Викторовым, ни с Ворошиловым!.. Если бы время не торопило, он все разузнал бы сам — так гораздо интереснее. Что-то очень личное заключалось для него во всей этой истории, может, из-за того Шаховского, может, из-за Варвары с ее дивной улыбкой, а может, из-за Думы, к которой он привык относиться как к месту работы, а в той, первой, было нечто таинственное, но тоже связанное с ним — через сто лет.
И от «ребят из аналитического управления» он отказался.
— Ну-ну, — то ли одобрил, то ли осудил Ворошилов. — Бог в помощь, конечно, но если что — обращайтесь! Всем сердцем с вами!
Возле думского подъезда, где всегда гулял ветер, Шаховской постоял немного, раздумывая.
Ехать на машине не было никакого смысла — пробка стояла мертвая, — и он побежал пешком мимо третьего подъезда Думы, мимо Большого театра к Петровке.
Еще утром он позвонил Игорю Никоненко, но тот не стал ничего слушать.
— Приезжайте часа в четыре, — буркнул полковник. — Пропуск я закажу. На третий этаж, семнадцатый кабинет. По телефону такие вещи не обсуждаются.
Дмитрий Иванович не очень понял, какие именно вещи не обсуждаются по телефону, потому что ничего секретного говорить не собирался. Он твердо решил не опаздывать и точно знал, что опоздает. Он всегда и везде опаздывал.
На Петровке профессор еще и заблудился. Он знал, как и все на свете, легендарный адрес — Петровка, 38 — и был уверен, что никаких других не существует, и очень удивился, когда Никоненко стал диктовать какие-то номера с дробями и корпусами.
— А это что такое? — на всякий случай спросил он.
— А это где мы как раз сидим, — удивился его непонятливости полковник. — Я же вам сообщаю!
До неприметного серого дома, перед неухоженным подъездом которого дождем налило большую лужу, Дмитрий Иванович добрался, когда опоздание стало совсем неприличным. Ему было жарко, и он злился.
У подъезда они нос к носу столкнулись с Никоненко.
— Здрасти, Дмитрий Иванович. — Полковник обвел глазами лужу в поисках брода. — Государственные дела замучили? В Думе заседали?
— Я не заседаю в Думе, — сказал Шаховской ненатуральным от злости голосом. — Я там время от времени работаю.
Никоненко прыгнул, грязная вода плеснула в разные стороны.
— Как дождь пройдет, так стихийное бедствие. Вот в прошлом году меня супруга в Карловы Вары таскала, печень лечить от последствий возлияний. Так я вам скажу, там дождь есть, а стихийного бедствия после дождя нету!.. Вот почему у них всю жизнь красота и порядок, а у нас грязь и лужи? Вот как это так вышло?
— Вам в хронологическом порядке изложить? — осведомился Шаховской. — И откуда начать? С Петра или еще раньше — со Смутного времени?
Никоненко отряхнул штанину, а ладонь вытер о стену дома. На кирпичах остался мокрый и грязный след.
— Садитесь, поедем, — распорядился он и кивнул на машину, которая подмигнула желтыми огоньками. — По дороге поговорим.
Шаховской потянул дверь.
— Не, не, вперед, вперед залезайте! Сзади грязно, я там… того… собаку вожу.
В джипе на самом деле было не слишком чисто, но он казался обжитым, даже как будто уютным. На заднем сиденье валялись плед, пустая бутылка из-под воды и какие-то журналы, на щитке темные очки, дужками зацепленные за решетку отопителя, а в подстаканник был засунут зеленый плюшевый крокодил, довольно потрепанный, но жизнерадостный.
