Кора тем временем, заметив своих друзей, сложила губы в целеустремленное «ауу!» и помахала им. Возведя небу обведенные сурьмой глаза, будто говоря: «Нет отдыха истощившимся в силах», она затем прильнула к Хенуэю, пока он, предположительно, давал ей заключительные инструкции, как должен быть сыгран эпизод. Тем временем статисты начали размещаться согласно распоряжению. Дюжина их, наполовину мужского пола, наполовину женского, все в вечерних шикарных костюмах. И в арьергарде под охраной суроволикой няни — двое детей: мальчик-херувим лет десяти, воплощение озорниковой злости в накрахмаленном матросском костюмчике, и застенчивая девчушка более чем вдвое его моложе, которая в нарядном изукрашенном лентами белом платьице и миниатюрных балетных туфельках являла собой открытку Мейбл Люси Этвул, заманенную в розовощекую в ямочках живую жизнь.
Затем настала очередь выйти на площадку ведущим актеру и актрисе. Пусть Гарет Найт более не был таким уж jeune premier[17], как прежде, но благодаря иссиня-черным усам, элегантно-небрежной манере держаться и улыбке, той самой, которая разбила сердце стольких продавщиц, он все еще умудрялся создавать завидно лихой и сорвиголовый образ. Что до Леолии Дрейк, актрисы, выбранной заменить покойную Пэтси Шлютс, то она, бесспорно, обладала тем, что киношники называют фотогеничной натурой, включающей аппетитность, сладострастность, пышность, соблазнительность и все прочие сугубо женственные атрибуты, которые кончаются на «ость».
— Черт двурогий! — воскликнул Трабшо, причмокнув. — Вот уж цыпочка, так цыпочка!
Ни на секунду не смазав тонко начертанную улыбку, Найт коротко кивнул Коре и пожал руку Хенуэю. Режиссер отошел к детям сказать им несколько слов ободрения. И площадка была готова для репетиции.
Репетировался, как немедленно заметил Трабшо, эпизод, который сразу же поразительно напомнил идею «Раз, два, три, четыре, пять, будем убивать» Эвадны Маунт. Фоном служила шикарная вечеринка с коктейлями, и хотя он практически ничего не знал об интриге, пробные прогоны, которые проводил с актерами Хенуэй, вскоре подсказали старшему инспектору, что вечеринка устроена Найтом и его женой (роль Коры), а также, что последняя, вращаясь среди гостей, неусыпно следила за слишком уж усердным вниманием, которым ее муж все настойчивее окружал самую молодую и сексапильную из гостей, героиню фильма, которую играла Леолия Дрейк.
И вот, когда Найт-таки зашел так далеко, что принялся нашептывать на ушко Дрейк нежные пустячки, возможно, неслышные, но, бесспорно, зримые, кризис разрешился. С бокалом шампанского в руке Кора, на глазах у всех доведенная до исступления своей лучшей ловеласничающей половиной, кончила тем, что переломила ножку бокала пополам. И тут, даже хотя съемка не велась, режиссер завопил:
— Стоп!
В целом эпизод репетировался четырежды. Однако ни один вариант не удовлетворил Рекса Хенуэя. Его «стоп!» от раза к разу звучали все раздраженнее. И после третьего и финального повторения, от бессилия чуть не соскользнув со своего складного стула, он закричал:
— Нет! Нет, нет, нет, нет! Никуда не годится!
Все — актеры, съемочная группа, статисты — равно умолкли. Каким бы зыбким ни был его авторитет в первые дни съемок, Хенуэй теперь завоевал безмолвное уважение своих подчиненных.
Летиция встала перед ним на колени.
— Но, Рекс, в сценарии же именно так!
— Ну и что? — несдержанно сказал Хенуэй. — Сценарий врет.
— Врет? Но…
— Это же не «Братья Карамазовы», Бога ради! А просто наметки.
— Разумеется, Рекс, разумеется.
— Нет-нет, чего-то не хватает, чего-то определенно не хватает. Он утомителен. Эпизод большого ничего. И даже не большого ничего. Это маленькое ничего, это ничего из ничего.
Он крепко прижал кулак ко лбу, возможно, бессознательно имитируя роденовского «Мыслителя».
— Может быть, милый, — рискнула Кора, — если бы мы…
— Помолчи, пожалуйста! — рявкнул он. — Неужели ты не видишь, что я думаю?
— Я только хотела предложить…
И вновь ей не было дано договорить фразу до конца. Столь же внезапно и драматично, как он прижал его туда, Хенуэй убрал кулак ото лба.
— Есть!
Он встал, целеустремленно прошагал на съемочную площадку, отвел свое трио главных исполнителей, задействованных в этом эпизоде, и начал что-то им шептать. Когда они поняли его новые инструкции (Кора лихорадочно закивала в знак согласия, Леолия Дрейк засияла на него улыбками, а Гарет Найт покачивал головой в безмолвном восхищении), Хенуэй щелкнул пальцами, чтобы к ним подвели девчушку. Новые нашептывания — на этот раз ей потребовалось больше времени, чтобы усвоить его наставления. Однако и она, едва до нее дошло, принялась хихикать. Затем он сказал несколько негромких слов своему кинооператору, который немедленно начал производить необходимые изменения в настройке.
Теперь эпизод был готов для съемки.
Послышались требования тишины — один злополучный техник навлек на себя коллективные проклятия своих товарищей за то, что чихнул трижды подряд — и Хенуэй в выжидательной позе на краешке своего стула наконец закричал:
— Начали!
Поначалу ничего не изменилось. Держа тот же бокал шампанского, Кора так же рассеяно болтала с тем же статистом в смокинге, все время следя за Найтом, который, обмениваясь теми же самыми односложными любезностями, пока зигзагами двигался по заполненной гостями комнате, тем не менее проделал прямой, как стрела, кружной путь к Леолии Дрейк. Она тем временем, словно опасаясь бурности своих чувств к нему, пыталась избежать встречи с ним взглядом, пока медленно бочком двигалась к двери.
Затем, по сигналу, она, пятясь назад, наткнулась на девчушку, и та хлопнулась на пол. Актриса немедленно опустилась на колени, чтобы помочь ей встать.
— Ах, милочка, прости меня, пожалуйста. Ну, до чего же я неуклюжа! Как ты? Не очень ушиблась?
Когда девчушка важно покачала головой, Леолия, подчиняясь внезапному порыву, поцеловала ее в правую щечку.
И в ту же секунду Найт стремительно вышел вперед. Он тоже встал на колени рядом с девчушкой и, точно синхронизировав свое движение с движением Леолии, поцеловал ее в левую щечку. У всякого, кто наблюдал за ними — а если статисты на них не смотрели, то все, кто находился по ту сторону камеры, ели их глазами — возникало впечатление, будто они целуются сквозь ребенка.
Затем, совсем так, будто говоря по телефону, Найт прошептал в хрупкое ухо девчушки:
— Я люблю вас, Марго.
— Ах, Джулиан… — ответила трепетная Леолия Дрейк в другое ушко. — Прошу вас, не надо. Не здесь. Кто-нибудь может нас услышать.
— Как нас могут услышать, — возразил он, не моргнув и глазом, — когда у нас есть собственный, доступный только нам телефон? Опасности, что кто-то подключится, нет ни малейшей.
Недоумевающие глаза девчушки метнулись справа налево.
— Скажи это, милая, — сказал Найт, — прошу, дай мне услышать, как ты скажешь это.
— Что скажу?
— Что ты тоже любишь меня.
— О да, да. Я так тебя люблю!
Туда-сюда метались глаза девчушки, будто у зрителей на трибунах Уимблдона.
Романистка и детектив заворожено наблюдали, как камера теперь заскользила назад по небольшому отрезку своего железнодорожного пути и одновременно в безупречной скоординированности взмыла в затхлый пыльный воздух павильона на конце раскладной лестницы — лестницы, которая постепенно вытянулась над съемочной площадкой, пока из дюжины празднующих никто не остался вне поля ее зрения.
Затем она оказалась непосредственно перед Корой. Кора неумолимо сверкала глазами на флиртующую парочку. Ее лицо искажали спазмы ревности, она пробормотала проклятие. Затем в точнейший момент ее пальцы разломали на две равные половины тонкую, искусно ограненную ножку ее фужера для шампанского.
— Стоп! — крикнул Рекс Хенуэй.
Эвадна Маунт, Юстес Трабшо и Кора Резерфорд сидели за угловым столиком в кафетерии студии — буфете, на языке киношников. В реальном, неприукрашенном мире без гламура он назывался бы «столовка». Вопреки развешенным на всех четырех стенах фотографиям в рамках и с автографами любимейших звезд Элстри — Дэвида Феррара и Жанны де Казалис, Гая Ролфа и Беатрис Варли, Джозефа Томелти и Джойс Гренфелл, — едальня эта выглядела столовкой, и была она столовкой.
Поскольку помещение было почти так же полно сквозняков и смахивало на пещеру, как и съемочная площадка, с которой они удалились перекусить, ни у кого из них не возникло желания снять тяжелые пальто. Кора даже не сняла перчаток, хотя благодаря врожденной стильности она умудрилась убедить всех вокруг, что оперчаточная трапеза в столовке — самый-пресамый писк моды — le dernier cri[18], как выразилась бы она сама. Даже вопреки тому, что для защиты тщательно сооруженной прически ей пришлось демонстрировать набор неприятно розовых бигуди.
