его фотка, но она не нужна. Я знаю, как он выглядит. Разве что капюшон мешает.
Он подходит к машине. Я сверяюсь с номером. Это та машина, тот самый «мерседес» с тем самым номером.
Он открывает водительскую дверь. Я прямо у него за спиной, но он об этом не знает. Он говорит по телефону:
— Уже выезжаю, дорогая. Буду дома через полчаса.
Не будешь.
Я берусь за теплую рукоять ножа.
Теплую и гладкую.
Я знаю, что надо делать.
«Поднимаешь правую руку, держишь лезвие горизонтально на уровне шеи. Хватаешь его за волосы левой и тянешь их в сторону вместе с головой. Проводишь лезвием по шее, как смычком по струнам, и ждешь звука — как свист от порыва ветра, не громче, — так он сказал. — Крика не будет. Воздух не дойдет до рта, чтобы получился крик. Когда трахея перерезана, все кончено. Легко и тихо, как дуновение ветра в лесу.
Только не оставь там ничего. Если оставишь, тебя найдут. Не дотрагивайся ни до чего, кроме него самого».
Я в полушаге за ним, когда он убирает телефон, чтобы открыть дверцу.
Я кашляю. Он вскидывает голову.
— У меня сообщение.
Нож свисает вдоль бедра и ему не виден.
Левая рука наготове.
Он оглядывает меня. Мы не знакомы.
— Какое сообщение?
Я улыбаюсь и показываю ему открытую левую ладонь.
— Вот, — говорю я. Он наклоняет голову, чтобы разглядеть.
Я хватаю его за седые волосы и дергаю назад, чтобы распрямить шею. Проскальзываю за спину и поднимаю нож, чтобы сыграть на его шее песнь смерти. Нож проходит через кожу и плоть как сквозь масло. Колени у него подгибаются, он обмякает.
Раздается крик не громче шепота, потом — ничего, кроме ветра. Ветра и крови. Теплой и соленой. Я чувствую ее во рту, в глазах, на одежде. Мне уже несколько недель не было так тепло! Я тихо опускаю его на землю. А не взять ли машину? Отличная тачка, таких у меня в жизни не было.
Лучше не стоит. Я поднимаю его. В дыре на шее набухают кровавые пузыри. Его глаза широко открыты в немом вопросе: «За что?», но я не отвечаю. Он уже мертв. Ему теперь все равно, разве не так? Мертвецам ни до чего нет дела. Я тащу его в машину. Тяжелый. Заталкиваю внутрь и сгибаю ему колени, чтобы закрыть дверцу. Потом захлопываю ее движением бедра. Его найдут, но не скоро. Может, через несколько дней, когда сообразят, что это его машина. Густой и мягкий белый снег продолжает валить, накрывая кровь, машину, ставшую ему гробом, меня. Его кровь, залившая меня с ног до головы, остыла. Я хватаю его — теперь мою — сумку и ухожу медленным шагом. Шагов через десять приходит мысль: надо было поискать бумажник. Хотя он может быть и в сумке. Нельзя возвращаться. Или… Нет. Возвращаться нельзя. Я медленно иду, насвистывая под нос We Are the Champions. В темноте я один. Дело сделано. Его больше нет.
Мы справились.
ГЛАВА 13
Эмма проверила телефон, очки, удостоверение. Все на месте. В сумке не было ничего, кроме вещей, которые обитали в ней постоянно: скальпель, фонарик, перчатки, жгут, стетоскоп. Обед она не взяла — не было времени.
Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда она помогала дочери собирать вещи. Как обычно, Тейлор с ней не разговаривала. Эмма была этому только рада. Единственное, что хотелось бы ей сказать: «Пожалуйста, не становись похожей на свою бабку». Да и то не могу.
Примерно в восемь лет Эмма поняла, что ненавидит мать. Та была душевнобольной, злобной и склонной к садизму. Мать — Эмма никогда не называла ее мамой — целые месяцы проводила в больницах. То она страдала депрессией, то тревожностью, то запорами. Ее мучила бессонница. У нее вечно что-то болело. Она требовала постоянного внимания, любви и утешения. Ей нужно было больше, чем могла дать восьмилетняя Эмма. Не получая желаемого, сначала мать стыдила девочку: «Однажды я покончу с собой, и ты об этом пожалеешь. Ты поймешь, что значит жить без меня». Побои начались уже позднее и были планомерными и методичными. Мать раздевала ее догола и била палкой, стараясь не попадать по рукам и лицу, пока девочка не бросалась на колени, умоляя о пощаде, или не начинала писаться со страха. А желательно — и то, и другое. Неудивительно, что я такая паршивая мать. Другого примера у меня не было. Тейлор совсем как она. Капризный эгоцентричный манипулятор. Вылитая моя мать, только в юном теле. Матери должны любить своих детей безоговорочно. И я люблю Тейлор. У меня нет выбора. Но нравится ли она мне?..
Зазвонил телефон. Ее вызывал главный администратор.
— Немедленно.
— Немедленно?
— Да, немедленно.
Это не к добру. Эмма почистила зубы, натянула чистую униформу и схватила рабочую сумку. Потом попрощалась с Тейлор и попыталась обнять ее, но та лишь окинула ее холодным взглядом.
Спустя полчаса Эмма вошла в кабинет для совещаний, все еще теряясь в догадках. Что за чертовщина тут происходит? Жалоба от пациента? Такими делами занимается Кен. Юридические проблемы? Сообщение о заложенной бомбе? Меня увольняют? В любом случае могли бы подождать и до трех, до начала моей смены. Я бы хоть пообедать успела. На пустой желудок день получится чертовски длинным. Если только меня не уволят. Тогда хоть нормально поесть смогу. Она вошла в кабинет. Он был набит битком.
Во главе длинного овального стола сидел мистер Локхарт, директор больницы. Этот лысый человек с жестким неулыбчивым лицом в свете люминесцентных ламп напоминал манекен в магазине. На другом конце стола с пришибленным видом сидел Курт. Его щегольской костюм казался помятым, да и лицо выглядело не лучше. Он покосился на Эмму налитыми кровью глазами, потом снова уставился на собственные руки. Между Куртом и Эммой сидели юрист больницы, менеджер по управлению рисками и пара незнакомцев в костюмах. Атмосфера в кабинете была напряженная — хоть ножом режь.
Эмма нашла пустой стул
