class="p1">— И ты туда же?! — прошипел он, наливаясь осязаемым бешенством. — А я думал… Мне казалось, ты нормальная!
— Просперо, я… — пролепетала Алесса, порядком напуганная и уже осознавшая, что вопрос был не к месту. — А что… а что такого?
— Вот и Фабия так же, — огрызнулся мальчик, — только и слышно… Да кто на вдове женится, да еще с дитем?! — снова противно загнусавил он. — Да морякам одного и надо! Да кому чужие щенята сдались?!
Алесса растерянно сидела на ковре, глаза были полны слез. Сказочный вечер обращался катастрофой.
— А… а кто это — вдова? — беспомощно всхлипнула она, и Просперо вдруг осекся.
— Ты будто не знаешь… — недоверчиво протянул он.
Девочка робко пожала плечами:
— Я вообще ничего плохого… Просто… Как же крестный женится? У тебя же… должен быть папа.
Мальчик помолчал, а потом снова сел на ковер, похоже, смягчившись.
— Мой отец умер пять лет назад. Мама — вдова, — пояснил он хмуро, — и я все еще не знаю, согласилась ли мама выйти за шкипера Мак-Рорка. Я отца почти не помню. Он был купцом, редко бывал дома, и… ему было не до меня. А Годелоту всегда до меня. Он меня фехтованию учит. И астрономии. И на верфи берет. И истории всякие рассказывает, про войну, и про полковника одного, и про своего отца-пирата. И от соседских сыновей защитил. И никогда меня обидно не называет, вроде «малявка» там или «букаш», как отцовские приказчики.
Алесса поежилась. Она сама нередко называла так братьев, но делала это по праву старшей сестры и вообще, как говорится, любя, а потому и в голову не брала, что это обидно.
А Просперо исподлобья посмотрел на нее:
— Мне за маму всегда страшно. А когда с ним… не страшно. Она со шкипером совсем другая. Даже смеется иногда. — Он сделал паузу и примирительно придвинулся к девочке. — Ну, не плачь. Извини, я не хотел кричать. Просто… ну… — Мальчик замолчал, а потом вдруг улыбнулся. — Слушай, а хочешь, я тебе историю расскажу?
Она осторожно утерла нос, надеясь, что Просперо не заметил этого неизящного жеста, а потом смущенно ответила:
— Хочу. А… а мой дедушка тоже был полковник.
* * *
Уже давно перевалило за полночь, когда Паолина вошла в кухню, где пожилая служанка укладывала в ларь вытертую посуду.
— Иди спать, Карла, ты наверняка ног не чувствуешь.
Служанка добродушно усмехнулась:
— Переживут ноги-то. На гостеваниях хлопотать — это вам не на тризне. Сердце радуется.
Карла пошаркала по коридору, высоко неся перед собой свечу. Паолина опустилась в кресло у очага, ощущая, как слегка ноет уставшая спина, и осмотрела кухонный стол с остатками ужина: Пеппо и Годелот, конечно, проговорят до утра, то и дело наведываясь в кухню за вином и снедью. Стоит испечь еще один пирог.
А сзади вдруг негромко скрипнула дверь и приглушенный голос произнес:
— Паолина? Я тебя не потревожу?
Хозяйка обернулась.
— Росанна? Входи, конечно, — слегка растерянно отозвалась она.
Та тихо вошла в кухню и медленно осела в кресло напротив Паолины. Несколько минут протекли в тишине. Росанна безучастно смотрела в огонь, словно за этим и пришла, а Паолина, забыв о пироге, отчего-то не могла оторвать взгляда от сидящей напротив женщины.
Ее саму смущала собственная бесцеремонность, она отводила глаза и через миг снова смотрела на Росанну. Вдруг со странной отчетливостью вспомнились две их короткие встречи. Ее, Паолины, глухая тоскливая зависть. Раскаленная ревность лавочницы. Скрипучая, как крупная соль, неприязнь двух девочек, которым нравился один мальчик… И сейчас даже непонятно, давно это было или нет.
Как она изменилась… Юная яркая венецианка в вышитой котте затерялась где-то на ухабах и поворотах прошедших десяти лет. Перед Паолиной сидела молчаливая женщина во вдовьем платье. Каштановые локоны подобраны замысловатым узлом, белая шея кажется невероятно хрупкой в узком просвете стоячего воротника. Чуть запылен тяжелый черный подол, и озорной карий взгляд точно так же запылен покорной житейской усталостью.
— Ты счастлива, верно? — вдруг невпопад произнесла Росанна. — Только счастливые женщины бывают такими красивыми.
Паолина секунду помолчала, пытаясь понять причину этой внезапной откровенности. А потом мягко качнула головой:
— Дурная примета — счастьем похваляться.
Но Росанна лишь прямо взглянула бывшей сопернице в глаза:
— Ты не рада мне. Я видела, как ты смотрела на меня весь вечер. — На миг запнувшись, она продолжила без тени яда в голосе: — Паолина, мы плохо расстались с тобой тогда, в госпитале. Это была моя вина, и мне понятна твоя неприязнь. Но вы с Пеппо слишком важны Годелоту, я не могу допустить, чтоб ему пришлось выбирать между мной и вами. Я и так уже однажды сделала ошибку, понадеявшись, что все само как-то обомнется. Потому я сейчас и пришла. Если тебе есть что сказать мне — говори прямо.
На сей раз Паолина долго молчала. Потом подняла на бывшую лавочницу такой же открытый взгляд:
— Мы выросли из подростковых платьиц, Росанна. А тем более из подростковых ревностей и обид. И я рада невесте Годелота. Но ты не выглядишь счастливой. И потому я напрямик и спрошу: ты любишь его? Или выходишь за него лишь по каким-то житейским причинам? — Губы Росанны вдруг исказились такой горькой усмешкой, что Паолина торопливо подалась вперед. — Ты не поняла меня. Я не о корысти. В конце концов, я знаю, сколько стоит ткань твоего платья. Ты не похожа на нищенствующую вдову. Но, Росанна, ты носишь глубокий траур пять лет. Не жестоко ли давать клятву новому мужу, так терзаясь по-прежнему?
Однако молодая женщина лишь сжала в горсти черное сукно.
— Это не траур, — спокойно ответила она, — у меня просто нет других платьев. Только черные. Я не была у модистки с самой смерти Горацио.
Паолина удивленно сдвинула брови.
— Но почему?
— Мне не хотелось. В трауре мне никто не докучал.
Хозяйка дома нахмурилась:
— Я не понимаю тебя. Мне кажется, что мы говорим о каких-то разных вещах. — Она вдруг вскинула глаза. — Росанна, ты обмолвилась, что сделала ошибку, надеясь, что все само устроится. Ты говорила о своем браке?
— Да, — спокойно ответила бывшая лавочница, — о нем. Я наверняка кажусь тебе малость тронутой, но все было до отвращения просто. После того как ты уехала из Венеции, я была уверена, что теперь Пеппо непременно меня заметит. Но у него была только ты, всегда, каждую минуту. Я изнывала от ревности, ненавидела тебя до уксусных слез, чуть не разорила отца на новые тряпки, кружила вокруг Пеппо, как пчела у горшка патоки. Только коня к колодцу можно и плетью пригнать, а
