— Антон, — подплыл он к Горячеву, когда тот, закончив с делами, летал по кухне, готовя три блюда на обед одновременно. — Я тут альбомы гляжу… И… Расскажи мне про семью?
— Так ты же сам все видел, — светло разулыбался Антон, проходя мимо с охапкой мытого листового салата в руках. Поравнявшись со Львом, он остановился на секунду, чтобы ткнуться ему носом в шею. — И ты часть этой семьи.
— Нет, не про эту, — улыбнулся Богданов, но упрямство взяло верх над нежностью. — С этой мне все ясно. Я про отца и мать.
Антон вздохнул, а улыбка его поугасла. Он, встав над доской, принялся медленно нарезать зелень.
— Ну, мама умерла, когда мне было восемь… Несчастный случай. Спасти было невозможно. Знаешь, просто уехала на работу, а вечером отцу позвонили из милиции… — Нож в руке Антона послушно и плавно ездил по хрустящим скруткам салата. Слышалось в голосе, в неожиданно сухом рассказе, что Горячеву то ли не хотелось говорить, то ли он просто не привык этим делиться, то ли все вместе. Напряжение в руке выдавало, что внутри ему и теперь не так легко. — Но с ней у меня лучшие воспоминания о детстве. Она была красивая. Ласковая. И очень сильно меня любила, воспитывала… Когда ты маленький, наверное, большего и не надо даже. Хотя я не так много деталей помню, если по правде… Больше додумывал по рассказам о ней и фотографиям. Все равно кажется, что это была целая прошлая жизнь.
— М, — Богданов неотрывно наблюдал за любимыми руками, присев с раскрытым альбомом на табурет. Реагировать верно он на такие вещи не умел. Да и какое тут верно? Абсолютно субъективная категория жизни. — Соболезную. Отец тебя не бросил?
— Нет… И да, — Горячев ухмыльнулся. — Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Он меня обеспечил, дал образование. Даже эта квартира и байк — все от него. Но он был моряком, работал на круизном лайнере. Старпомом. По полгода я его порой не видел. Заниматься мной он не привык. Поэтому в любом случае оставались бабушка с дедушкой. Мне с ними в целом повезло, это были родители матери, хорошие люди… Отцовская родня к нам не тянулась, они вообще все из Краснодара. Ну в общем… После смерти матери он отдалился еще сильнее на время. Наверное, горевал. Когда возвращался из круизов в отпуск — все пропадал где-то. Потом через два года ему предложили хорошую должность в порту, и так было лучше, чтобы заниматься мной, потому что к моим двенадцати и старшие родственники стали плоховать. Но он… — Горячев заработал жестче, мельча листья хаотичнее и тоньше прежнего. — Он решил, что мне обязательно нужна мать, а он еще хорош собой, чтобы оставаться одному с ребенком. Только в дом зачем-то привел Татьяну Геннадьевну.
Антон с неприятным звуком соскоблил ошметки с ножа о край салатницы, а затем, на миг задумавшись, залил в нее масла и бросил соли. Внезапная вспышка злости словно вышла туда же, потому как перемешивал блюдо Горячев уже медленно и бесстрастно. Лев понимал эту эмоцию… и не понимал одновременно. Пытаясь прочитать в лице Антона реакцию и мимикрировать к ней, Богданов поймал себя на мысли, что не может. Он не хотел больше врать — это единственная и самая верная причина.
— И, — продолжил Лев, оставив себе несколько минут на размышления, — она оказалась той еще сукой, да? Если судить по твоим проблемам в отношениях с женщинами. — Богданов осекся сразу, как произнес последнюю фразу. Мысли вслух — его давняя вредная привычка.
— Да. Правда, у меня, наверное, еще неплохо все вышло. Самые большие проблемы с женщинами, мне кажется, оказались у моего отца, — Горячев отфыркался и тряхнул головой, а потом стал раздраженно заглаживать упавшие на лоб длинные пряди с макушки назад. — Потому что у нее проблемы были вообще со всеми. Оглядываясь назад… Она была якобы певицей, но скорее — нереализовавшейся завистливой и жадной сукой. Сначала жалела меня, сюсюкала, вроде, старалась… Обещала все что-то… Я ее принял. А отец узаконил отношения. Только я ничего не понимал, а она постепенно подгребала под себя все: корректировала мое отношение ко всем родственникам, с которыми я общался, к друзьям, к учебе. Ко всему. Как я это теперь вижу. Меня спасало только то, что она уводила отца из семьи и они постоянно где-то гуляли. Поэтому на все выходные меня, например, чаще всего забирала семья Влада. И там были какие-то другие отношения и ценности. (Они бывшие хиппи, все творческие, свободолюбивые до задницы…) Да и были в школе некоторые хорошие учителя, которые тоже за меня боролись… Но она долго пыталась воспитать из меня идеального мальчика, с поправкой на то, что если я идеален, то мне никто не ровня. В то же самое время она совершенно точно пыталась меня задвигать дома, чтобы бабки в семье текли через нее и желательно не в мою пользу — ведь я «еще маленький», мне «не нужно». Только образование, только то, что удобным казалось ей… Так что даже при финансах своего отца я не особо привыкал к хорошему. К каким-то «хотелкам».
А потом ударило гребаное половое созревание. Во-о-от тогда очнулся батя. Он оказался тем еще гулякой, по крайней мере, был им в определенные периоды жизни, как я тогда узнал, — и от него я ясно уловил, для чего и как получать секс. Это неплохо… Однако часто общение с девочками тоже проходило через мачеху. И они все оказывались «малолетними потаскушками» или что-то вроде. Со всеми я должен был общаться и поступать так, будто точно это знаю… А если я это отрицал, то для меня обязательно находили доказательства. Чем дальше, тем больше я психовал, конечно, от ее попыток меня контролировать. И сил бунтовать становилось больше. Здесь я уже сам превратился в кобелину неблагодарную в ее глазах, конечно, — Антон задумчиво пожевал губу и замолк на минуту, чтобы расставить тарелки и подать обед, убрать с кухонной тумбы. На нее он и оперся бедрами. — Может быть, в чем-то она и была права… Но если и да, то это все меркло за дерьмом в наших отношениях. В своем две тысячи седьмом я стремился стать последним панком и просто всех ненавидеть. Но получился тем, кем делали: ненавидящим всех, только мажором.
Здесь Горячев нервно поморщился. Как он ни пытался вести рассказ холодно, как ни пытался рассматривать собственное прошлое свысока, с позиции «больше я не такой», а эмоций из былого все же хлебнул. Отвращение Антон срывал на собственной руке, в ногти на которой и уткнулся взглядом, пытаясь отыскать и вытащить всю грязь, оставшуюся после готовки. В своем повествовании он творил, казалось, то же самое, только с душой, которую со всей щедростью разделал, поджарил и преподнес Льву:
— Универ как-то исправил все. Окончательно испортил отношения с мачехой, потому что пиар казался этой пизде какой-то бесперспективной чушью, недостойной «настоящего мужчины», и вылечил меня. Может, потому что она просто потеряла ко мне интерес. Или, скорее, надеялась, что без их поддержки я просто не протяну (что глупо, ведь она так старательно сама вкладывала в меня до этого силовые качества), буду приползать за деньгами. Но мне повезло встретить хороших людей себе в друзья. И мы оставались с Владом… А еще, чтобы клеить девок, я с конца первого курса начал где-то понемногу работать. Для статуса и чтобы карман был. Вот такому уже отец радовался — и втихую выдавал мне «премии»… Но с семьей он так ничего и не сделал. Да и вообще был «слабым», как эта постоянно говорила. Ни то, ни се у нас было, короче… Не было общения. И когда я стал максимально справляться сам, меня просто выселили. Перед уходом пересравшись. До сих пор смутно помню, как это вышло и что там за диалог был. Но, кажется, я тогда, мне двадцать три было, предъявил бате впервые, что он целых три года не ходил на могилу матери… В принципе, не могу сказать, что мой упрек надолго что-то изменил. Я точно знаю, что сейчас туда только я езжу, Влад и его родители, и еще одна ее подруга. С отцом я даже не созванивался уже… года четыре? Ну да, он мне на двадцать пять подогнал мою «ласточку», а потом я выслушал от его пизды, что, видимо, зря, все, что мне дали — зря… И все. Зря и зря.
Горячев пожал плечами. Больше Богданов не мог рассмотреть в его лице ярости, но нашел другое в потерянном взгляде и поджатых губах — чувство вины, помноженное на обиду. Однако вот Антон поднял глаза на Льва и тут же спрятал все за медленно распустившейся улыбкой, подсел за стол рядом.
