На этот раз на Линтии была надета длинная шерстяная юбка, расшитая оранжевыми цветами. Верхнюю часть ее тела скрывало желтое пончо, а в волосах были маленькие золотые заколки.
– Как видите, я оделась, – сказала она, – потому что вы ждете еще гостей. Устраиваете вечеринку?
Антони расстроился, потому что она не оделась только для него.
– Я никого больше не жду. Почему вам пришла в голову мысль о вечеринке?
– Но ведь вы же не захотели прийти ко мне, – она подняла брови идеальной формы, которые походили на арки над белыми лунами ее зрачков. – А, теперь я все поняла.Вам настолько нравится эта изысканная комната, со всем ее антиквариатом и роскошным видом на древний, как мир, подвал, что вы просто не хотите из нее никуда выходить. А вы знаете, что ваша люстра похожа на «португальский кораблик»? [26]
– Я знал, что она похожа на медузу, – рассмеялся Антони, – но не догадывался, на какую. Все дело в том, что мне могут позвонить.
– А-а-а…
– И совсем не «а-а-а», – Антони включил чайник и достал чашки. – Когда-нибудь я расскажу вам об этом звонке. А сейчас лучше расскажите мне о себе.
– Да там не так уж и много рассказывать. Мне двадцать девять лет, и родилась я в Кингстоне. Который на Ямайке, а не здесь, в Англии. Сюда я переехала вместе с родителями, когда мне исполнилось восемнадцать. Здесь же, в Кенборне, получила профессию социального работника. Вышла замуж за врача, – она взяла в руки выпавшую заколку. – Мой муж умер от рака три года назад.
– Мне очень жаль.
– Да, – она взяла чашку кофе, предложенную Антони. – Теперь ваша очередь.
– Моя? Ну, я тот, кого называют вечным студентом…
Произнеся это, он вспомнил, что первой его так назвала Хелен, которая, по-видимому, цитировала какую-то из пьес Чехова. Она ему не перезвонит. По крайней мере, не сегодня. Антони стал рассказывать Линтии о своей работе, но мягко отобрал у нее свои заметки, не дав их прочитать.
Психопат испытывает очень мало сожаления по поводу своих действий, по поводу своей жестокости по отношению к детям и животным, даже по поводу убийства. Гораздо больше он расстроится, если не сможет выполнить обычные или обязательные действия, которые, с точки зрения их ценности для общества, совершенно бесполезны.
Антони совсем не об этом хотел говорить сегодня вечером. Жаль, что в комнате не было дивана, а только два разнокалиберных стула – один с прямой спинкой, а другой обитый твидом – и то, что с большой натяжкой можно было назвать пуфиком. На нем-то Антони и расположился. Постепенно и, как ему казалось, с большим искусством он придвигал пуфик все ближе и ближе к Линтии. Он был уже очень близок к ней и к тому, чтобы рассказать ей обо всем, что происходило между ним и Хелен, как вдруг раздался резкий стук в дверь. Ему звонят. Сам бы он отсюда звонок не услышал… Антони распахнул дверь. На пороге стоял новый жилец из комнаты № 3, высокий и симпатичный, похожий на Мухаммеда Али.
– Прошу прощения, что беспокою вас, – сказал Уинстон Мервин на безукоризненном академическом английском языке, который сильно отличался от мягкого, теплого, наполненного солнцем акцента Линтии. Мужчина протянул стеклянную солонку. – Не могли бы вы одолжить мне немного соли?
– Конечно, – ответил Антони, распахивая дверь. – Заходите.
Никакого телефонного звонка. Конечно, он не дал ей своего телефона. Теперь Антони это хорошо помнил. Уинстон Мервин вошел в комнату. Он подошел прямо к Линтии, которая, если это вообще можно сказать о негритянке, сильно побледнела. Она привстала, протянула руку и произнесла:
– Таких совпадений не бывает. Это просто невероятно.
– Ну, это не совсем совпадение, – ответил посетитель. – Соль была только поводом. Я видел, как ты входила в дом.
– Да, но поселиться здесь, именно в этом доме… – Линтия повернулась к хозяину. – Мы знали друг друга на Ямайке, Антони. А не встречались уже двенадцать лет.
На коврике возле двери лежали три письма на имя Уинстона Мервина, счет для Брайана Котовски и письмо в лавандовом конверте из Бристоля на имя Антони Джонсона. Держа его в руке, Артур размышлял, что бы в нем могло быть написано. Решилась ли женщина бросить мужа и переехать к Джонсону? Хотя большого интереса по этому поводу он не испытывал; его сейчас вообще ничто не волновало, кроме того, что ему было необходимо проникнуть в подвал. В ночь на 5 ноября было довольно холодно, и с утра все стены домов, провода и ступени были покрыты толстым слоем изморози. Желтые листья, забившие все канавы, блестели на морозе металлическим блеском. Артур взялся за створку ворот и понял, что они уже отперты. Первый раз Барри появился раньше него. Артур увидел мальчишку, стоящего перед кучей деревянных деталей и собирающегося поднести спичку к шутихе.
– Немедленно прекрати, – сказал Артур голосом, в котором явственно слышалась угроза. – Ты что, хочешь здесь все поджечь?
Он вошел в свой офис. Барри появился следом и угрюмо прислонился к притолоке.
– В твоем возрасте меня очень сильно наказывали, если мне приходило в голову даже просто дотронуться до фейерверка.
– А чего это вы такой злой прямо с утра? – поинтересовался Барри, выдув оранжевый пузырь.
– Да как ты смеешь так со мной разговаривать? – прогремел Артур. – Убирайся с глаз моих и приготовь мне чашку чая.
– В половине десятого утра?
– Делай, что тебе говорят. Когда я был в твоем возрасте, то был счастлив, если утром мне вообще удавалосьвыпить чашку чая.
Когда я был в твоем возрасте… Глядя из окна своей каморки на белую пустоту двора, Артур задумался о своем потерянном детстве. Наказали бы его за фейерверк? Возможно, что к тому моменту, как он достиг нынешнего возраста Барри, его уже отучили делать любые необдуманные шаги.
– До тех пор, пока ты не вырастешь, – говорила обычно тетушка Грейси, – хозяин в доме я.
Ее собственная слабость и неряшливость, вероятно, привели к тому, что и Артур вырос ленивым, неаккуратным, пренебрегающим своей работой и обязанностями. Только посмотрите, что он сделал, как только получил эту самую свободу – он сразу натворил такого, что точно лишился бы всякой свободы, если бы это только стало известно. Так же как тот случай с младенцем миссис Гудвин… Но прежде чем Артур перешел к этим воспоминаниям, появился Барри с чаем.
– А вы уже видали костер, который сложили на пустыре?
– Осторожнее, не разливай чай, я предпочитаю пить его из чашки, а не из блюдца, – заметил ему Артур. – Нет, не видел. И кто же это его сложил?
– Люди, дети, ну, я не знаю… Но они натаскали туда чертову уйму деревяшек. Думаю, что это будет лучший костер в Кенборне. Из вашего окна его, пожалуй, хорошо не разглядишь. Он как раз сзади решеток на Бразенос.
– Будем надеяться, что не произойдет никакой катастрофы, – заметил Артур, прихлебывая чай. – Думаю, что сегодня у пожарных будет тяжелая ночь. Ну а теперь, когда ты уже вдоволь попользовался сахаром мистера Грейнера, может быть, соизволишь очистить мою корзинку для мусора?
На столе лежала внушительная пачка писем. Артур стал аккуратно открывать конверты. Однажды, в спешке, он разорвал пополам чек на приличную сумму денег. Но сегодня утром Артур просто никак не мог сосредоточиться. По тем образам, которые возникали у него в мозгу, по тем воспоминаниям, которые вдруг там всплывали, – он думал, что многие из них давно забылись, – по тому давлению, которое почти раскалывало его голову, он понимал, что его терпению подошел конец. Эти образы, естественно, включали в себя мертвые лица – тетушки и тех двух девушек.
А теперь он, ко всему прочему, опять увидел этого младенца и услышал его крики. Тетушка Грейси приглядывала за младенцем по просьбе матери. Артур смутно припоминал, что у миссис Гудвин заболел какой-то родственник, и ей обязательно надо было его посетить.
– Если мне придется выскочить в магазин, – сказала тетушка Грейси, – то здесь останется Артур. – Она со значением посмотрела на мальчика. – Для него будет полезно доказать, что на него можно положиться.
Как только за ней закрылась дверь, Артур подошел и встал около младенца, рассматривая его с непонятным вожделением. Младенцу было месяцев шесть, и он был толстый и сонный. Артур убрал одеяло и приподнял теплую распашонку, которая была на нем надета. Младенец так и не проснулся. Сейчас Артуру хорошо была видна белая ворсистая салфетка, закрепленная безопасной булавкой над его штанишками. «Безопасная» было достаточно странным определением для такого очевидно опасного оружия. Артур отстегнул булавку и, переполненный сознанием собственной власти и непонятной радостью, воткнул ее до самой загибающейся головки в живот ребенку. Младенец проснулся с оглушительным криком, а на его коже появилась большая капля бордовой крови в том месте, где Артур вытащил булавку. Какое-то время он прислушивался к крикам и наблюдал за младенцем; наблюдал за его ртом, широко раскрытым в крике, за его глазами, из которых слезы лились на бордовое от натуги лицо. Он просто наблюдал и слушал. Тетушка Грейси никогда не ходила по магазинам долго. К счастью. Ведь Артуру надо было все привести в порядок, чтобы его не ругали. И, тоже к счастью, булавка, кажется, не задела никаких жизненно важных органов. Он поменял пеленку, которая насквозь пропиталась мочой и была испачкана кровью, выстирал ее – тетушка Грейси это одобрила и даже похвалила его! – и к тому моменту, когда она возвратилась из магазинов, младенец только жалобно плакал, как большинство младенцев, без всякой видимой причины. Ведь ничего плохого с этим младенцем не произошло. Артур подумал, что теперь он уже был мужчиной старше тридцати. Ни его, ни тетушку никогда не обвиняли в том, что у младенца появилась рана, да и вряд ли ее тогда вообще заметили. Однако Артур был и сейчас рад тому, что тетушка всегда быстро возвращалась с покупками. Потому что только одному богу ведомо, куда бы он еще воткнул булавку и сколько бы еще раз он это сделал, если бы знал, что тетушка Грейси придет не скоро. Нет, все-таки она действительно была его ангелом-хранителем и защитницей, которую после ее смерти сменила та, другая защитница, его терпеливая белая леди, одетая в одежды тетушки…
