Остановить ее радостные вопли было трудно — она не замечала попыток Занозина вставить слово в поток ее приветствий и лишь отвечала:
— Ничего, ничего, не стесняйтесь, проходите…
Вовик!
На нее произвело впечатление лишь лицо Губина, на котором она остановила взгляд после третьей попытки.
— Слушай! Ты с Кирой встретился? — озаботилась она.
— Кира убита. Она… лежит в лифте, — проговорил Губин отстраненно — будто говорил не о жене.
Молчание в прихожей длилось секунду.
— Как это убита? Как убита? Как она может быть убита? Она пять минут назад была здесь. — Тая с упреком воззрилась на Губина, словно удивляясь, как можно нести такую чушь. — Она пять минут назад была здесь, отправилась вниз тебя встретить.
Тая, подняв лицо к Губину, тянула его за лацкан и не оставляла надежды втолковать ему простую вещь — Кира только что была здесь и убита поэтому быть не может. Она оглядела стоявших кругом оперов, как бы пытаясь пригласить их в единомышленники.
— Как это убита? Что это еще значит, убита? — вопрошала она строго, насколько позволяло ей праздничное состояние.
За ее спиной появился Вовик с совершенно протрезвевшим лицом.
— Тая, пойдем на кухню, — потянул он жену за локоть.
Она оглянулась на него, не понимая:
— Подожди, что они такое говорят?
Занозин счел, что пора вступить в дискуссию и ему. Он вынул удостоверение, распахнул его перед носом Таи и членораздельно сказал:
— Действительно, Кира Губина около часа назад была найдена мертвой в лифте. Можно задать вам и вашим гостям несколько вопросов?
Тая позволила мужу уволочь себя на кухню, и уже через секунду она сидела там, опершись на обеденный стол локтями, и жутко, безнадежно выла. Вовик крутился вокруг нее с чашкой и валокордином. Занозин задавал им вопросы, они отвечали на пару. Вовик держался более или менее спокойно, ответы его звучали вполне адекватно и толково. Тая встревала только изредка, прерывая свою речь всхлипами и воплями.
— Когда Кира Губина ушла из вашей квартиры?
— Чуть после двенадцати.
— Как она объяснила свой уход? Ведь она, кажется, ждала, когда приедет муж?
— Да никак. Сорвалась и убежала — мол, встречу Сергея внизу.
— У них так было принято?
— Да вроде нет…
— Как она выглядела? Была ли взволнованной?
— Да она выглядела как полоумная! Глаза как тарелки! Я ей твержу — куда ты, что я Сергею скажу!
(Всхлип.) А она — я не из-за тебя, не из-за тебя! Ы-ы-ы!
— Что значит «не из-за тебя»?
— Ну, я глупо пошутила насчет автомобильной аварии (всхлип), а Кира, знаете, полгода назад в аварию попала… Ы-ы-ы!
— Что было перед этим?
— Да ничего особенного. Играла музыка. Мы танцевали, веселились.
— Вспомните, о чем шел разговор?
— Обычный ничего не значащий треп. Даже вспомнить толком невозможно — настолько он был ничего не значащий.
— Кира говорила — Сергей скоро приедет, уже звонил с дороги по мобильнику! (Всхлип.) А потом про эту дурацкую аварию-у-у-у… Как я ее отпустила!
Зачем я пошутила про аварию-у-у-у!..
— Значит, после разговора про аварию она и поспешила уйти?
— Да-а-а-а! Еще перед этим, правда, ей опять Сергей звонил. Сразу после звонка она и сбежала-а-а-а…
— Вы заметили какие-нибудь странности в ее поведении?
— Кроме того, что она сорвалась встречать Сергея, — нет. Сидела, правда, какая-то тихая, задумчивая. Пила немного.
— Она что, злоупотребляла?
— Нет, что вы. Просто сегодня такой повод — день рождения у Таи…
— После двенадцати кто-нибудь еще из квартиры уходил?
— Нет.
— А может быть, наоборот, кто-нибудь из запоздавших гостей прибыл в промежутке между двенадцатью и часом?
— Нет. Да мы и ждали только Сергея — Среди сегодняшних ваших гостей есть какие-нибудь малознакомые вам люди, которых вы, может быть, пригласили в первый раз?
— Нет. Только свои, привычная наша компания, все знакомы друг с другом по многу лет.
Вадим оставил пару на кухне — Вовик в очередной раз безуспешно пытался напоить жену валокордином. Та отводила его руку, не слишком соображая, чего от нее хотят, и продолжала выть. В комнатах ребята проверяли документы гостей и вели первичный опрос. «После бала…» — оценил атмосферу Занозин.
Все притихшие как овцы, хмельные, нелепые в выходных платьях…
В открытую входную дверь заглянул напарник Занозина Саша Карапетян, зашел и огляделся. Квартира Ивановых была отделана в стиле, который он про себя назвал «мавританским», — блестела крашенная золотом резная рама от огромного зеркала, внутренние двери были оклеены пленкой с какими-то золотыми коронами, кругом виднелись полукруглые ниши и тяжелые тканные золотом шторы. Он вертел головой, страшно заинтригованный — надо же, в простой советской многоэтажке…
— В лифте что-нибудь интересное нашли? — прервал его раздумья Занозин.
— Толком ничего. Какой-то небольшой осколок темного стекла под спиной у жертвы. Изъяли на всякий случай, хотя чует мое сердце — пустышка это…
Уборщица, должно быть, плохо веником прошлась нынче утром. По закону подлости, вот увидишь, так и окажется.
— У Киры Губиной что-нибудь пропало?
— Супруг утверждает, что обычно она носила с собой пару тысяч рублей и около пятисот долларов.
Сейчас денег в сумочке нет. И серьги с бриллиантами исчезли из ушей.
"Интересно, — подумал Занозин. — А цепочка на лодыжке осталась — недешевая, между прочим…
Серьги надо объявить в розыск украденных вещей".
— Отпечатки?
— Отпечатки? В лифте? Хорошая шутка… С сумочки что-то сняли, но… ты меня знаешь, я зануда и пессимист, думаю, что на сумочке обнаружатся только пальчики Киры Губиной.
— Ладно, не каркай. Я поболее тебя пессимист, так что не задавайся.
Пока Занозин мало что понимал и предположений никаких не строил — информации для составления версий было явно недостаточно. Надо будет сегодня пораньше наведаться в контору господина Губина — он у нас, оказывается, почти олигарх. «А в логове олигарха наверняка попадется что-нибудь интересное — не может быть, чтобы не попалось». Хотя Занозин только что назвал себя пессимистом, сейчас он настраивался на удачу. Без этого работать просто нельзя.
Губин сидел за рабочим столом в своем президентском отсеке и смотрел перед собой. Вот и наступила та эпоха «после нее», которой он всегда боялся.
Было пять утра. Губин приехал сюда прямо от Таи — не смог отправиться домой и лечь там спать.
Он не стал зажигать огня и так и сидел в тоскливых серых сумерках. Губин поднял голову и в напротив висевшем зеркале увидел свое лицо — светло-серое пятно с дырками глаз. Вся картинка в зеркале оказалась выдержана в разных оттенках серого. В глубине за его серым лицом сгущались темно-серые тени, на сером лице черной полоской темнел рот Гладкий светлый череп — остатки волос терялись в тенях.
«Вурдалак…» — подумал Губин и неожиданно испытал удовольствие от вида жуткого лица в зеркале.
Глупо, но, наверное, дело было в том, что в вурдалачьем лице было что-то стильное, оно было насыщено какой-то особой странной выразительностью. Или просто это лицо отвлекло его на секунду от мыслей — от какой-то каши утилитарных и горестных мыслей.
"Сыну надо позвонить, сообщить — как ему сказать? Я должен, никому не перепоручишь… И мама пока ничего не знает. Выяснить насчет кладбища…
Фотография Киры нужна крупная… Поминки — в «Метрополе» или… Боже мой, как все ужасно и, главное, — непоправимо. До изумления непоправимо — вот что ужаснее всего, вот во что невозможно поверить". Он смотрел в пустоту и не мог объять умом произошедшее. Почему все так устроено: что-то происходит — и ничего изменить, повернуть вспять уже нельзя? Он вспомнил мечущуюся Таю — она хоть и в сильном подпитии, но просекла и пыталась задать безответный вопрос, который можно бесконечно обращать к небесам: «Как это убита? Что значит „убита“? Она еще полчаса назад была здесь…» Полчаса назад была — а теперь нет. Остается только совершить целый ряд действий, которых от вас ждут люди.
Действий бессмысленных, малопонятных — организовать похороны, поминки через девять и сорок дней, хлопотать о памятнике и так далее.
«Кира, прости. Ты должна простить, ты бы поняла… Я всегда любил тебя, ты же знаешь. Прости, теперь прости…» — твердил он мысленно.
…Однажды в летний пасмурный день — в тот год их молодости лето было холодным, неприветливым — они добирались в летний домик. Час для дачников был неурочным, предвечерним, и дорога, ведущая от станции к их поселку через поле и лес, была совершенно пустынной. Лил дождь, серые тяжелые облака висели низко, рассеивая по полю незаметный свет. Кира шла впереди, он сзади видел ее джинсы в подтеках воды, ветровку с капюшоном. Когда она оборачивалась, он видел ее бледное лицо, светившееся в тусклом подоблачном свете сквозь нити дождя как перламутр, ярко-голубые глаза и насыщенного цвета темные пряди, прилипшие к щекам. Кругом не раздавалось никаких звуков, кроме шума дождя, ветра и колышущихся деревьев, что было необычно и создавало атмосферу тревожно-мистическую, таинственную. По обочинам дороги рядом с кромкой желтого песка (все краски в дождевом сумрачном свете обрели тусклую яркость) росли высокие и поникшие под тяжестью воды стебли иван-чая. Они прошли поле и вступили в лес — темнота усилилась, звуки стали отчетливее и тревожнее… Он нес годовалого сына под ветровкой, чтобы на него не попал дождь, — тот крепко спал в тепле и уюте. Дождь барабанил по его ветровке и капюшону, стекая с краев. Дорогу развезло, но Кира, обутая в кроссовки, спокойно шагала по грязи, нимало не заботясь о том, что ноги промокнут. Он старался ставить ноги след в след. До дачи было километра три — они долго шли молча в сумерках по расквасившейся дороге. Сын теплым комочком спал на груди Губина, и Кира шла впереди… В заброшенном домике будет холодно и промозгло — там печки нет, зато есть горячий чай, мягкие старые кресла и плед. Говорят, люди не понимают своего счастья, пока его не потеряют. Но он шел и понимал, что ничего лучше, чем это, быть не может…
