– Нет. У меня нет родственников.
– Я понимаю… Сделаю, что могу. А пока – до завтра.
И ее увели. Перед тем как выйти из кабинета, она обернулась и мельком глянула на меня. Черт его знает, меня, конечно, нельзя назвать «людоведом», но что-то было в этом взгляде такое… Не может так смотреть человек, который «лепит горбатого» своему адвокату.
Я вышел из Бутырки через три часа в полном расстройстве чувств. То, что рассказала моя подзащитная, не поддавалось никакому логическому осмыслению. Конечно, если все это было правдой. Но с другой стороны, история слишком фантастична, чтобы оказаться выдумкой. Такого либо просто не может быть, либо…
Говорят, что любая криминальная история имеет прецедент. Иными словами, обязательно что-то похожее уже где-то бывало. Но в моей следовательской практике ничего подобного не случалось. Надо будет спросить у Турецкого: его опыт несоизмеримо больше моего…
Жаль, я по ночам не смотрю телевизор. Иначе была бы надежда на то, что я когда-либо видел эту Зою… то есть, возможно, Веру. Так и запутаться недолго.
Вернувшись домой, я набрал номер телефона больницы, в которой, по словам Генриха Розанова, лежал Барщевский. Надо же в конце концов выяснить, почему он ни разу не встретился со своей (а теперь моей) подзащитной.
Дежурная в регистратуре пошелестела листами журнала и ответила:
– Барщевский Валерий. Выписался.
– Как? – удивился я.
– Как, как, – разозлилась медсестра, – выписался, и все. Вчера еще.
Я позвонил ему домой. Опять автоответчик.
Интересно. Ну ладно, завтра поеду к нему сам.
Не могу сказать, что я так сразу поверил путаному и противоречивому рассказу Зои-Веры. Звонки, избиение у подъезда, похищение, больница, пластическая операция, заточение в тюрьму – все это было скорее из дешевого детектива, которых сотни на лотках у каждой станции метро, чем из настоящей жизни. Но с другой стороны, она так убедительно рассказывала каждую деталь… Хотя у человека в тюрьме времени много, чтобы напридумывать всяких небылиц.
В любом случае именно мне предстоит докопаться до истины.
Что ж, будем докапываться. Неужели в конце двадцатого века в столице можно вот так взять и выдать человека за другого и засадить в тюрьму? Нереально. И кроме того, со времени моей следовательской практики в голове всплывали смутные воспоминания, что у каждого действия или преступления должен быть мотив. Или причина. Пытаясь найти этот мотив в рассказе Зои-Веры, я пока что терплю полное фиаско. Посудите сами. Если бы она кому-то мешала жить или совершила преступление, зачем надо ее сажать под другим именем? Если же она не совершила ничего, то тем более это лишается смысла.
Тьфу! Бред какой-то! Государственные органы в нашей стране еще функционируют, телевидение никто не закрывал. Ну не может быть, чтобы я не смог идентифицировать живого человека!
С этими мыслями я закончил этот день и решительно отправился в постель. Спустя три минуты я крепко спал.
Однако долго спать мне не пришлось. Где-то около часа ночи раздался телефонный звонок.
– Алло, – я поднял трубку с намерением послать подальше того, кто звонит и мешает моему законному отдыху.
Но делать это я не стал. Потому что из трубки раздался голос, пожалуй, единственного человека, которому я позволял звонить в любое время дня и ночи. Это была моя сестра Валя. Или, как ее называли в нашей семье, Вава.
Вава вела беспокойную жизнь. Несмотря на более чем банальное место работы (рядовой проектный НИИ), анекдотичную зарплату, довольно типичную для Москвы внешность (золотые кудри, курносый нос, голубые глаза) и наличие трех детей, Вава, как вода, постоянно пребывала в одной из трех фаз: влюбленности, безоблачного счастья с любимым человеком или разрыва с оным, со всеми вытекающими последствиями. Романы шли один за другим. Объектами привязанностей моей сестры были самые разные люди, самых экзотических профессий – полярник, летчик-истребитель, китаевед, капитан подводной лодки, директор кладбища. Насколько я помню, Вава ни разу не повторилась.
Складывалось впечатление, что ее жизнь представляла собой череду женских романов в ярких мягких обложках, которые она очень любила и которых у нее уже скопилось не меньше сотни. Романы в жизни Вавы развивались в точном соответствии с теорией драматургии: завязка, развитие основного конфликта, кульминация и развязка. Вава окуналась в свои романы безоглядно, с головой, и всегда доводила их до логического завершения. «Открытых» финалов у нее не было. Она любила определенность. Вава чувствовала себя главной героиней и вела себя соответствующим образом.
Надо сказать, промежутков между ее бурными романами почти не было. Вава не имела привычки терять время понапрасну. Она работала на износ.
Моя сестра обладала еще одним свойством. Завершив очередной роман, она испытывала жгучее желание поделиться всеми его подробностями. К писательскому труду она считала себя неспособной, подруги ей тайно завидовали, поэтому рассказывать им она давно перестала. Оставалась одна жертва – брат, то есть я. Меня Вава считала благодарным слушателем (видимо, так оно и было на самом деле), и поэтому примерно раз в полгода после очередного расставания она звонила мне и обрушивала груду эмоций, переживаний, впечатлений и тому подобного. Отказать я ей в этом не мог. И, замечу в скобках, сам тоже иногда, конечно реже, делился с Вавой подробностями собственных скромных романов.
Вава не звонила мне уже семь месяцев. И вот час пробил.
– Все, – сказала она радостно возбужденным голосом, – я его бросила.
– Кого? – спросил я, усаживаясь на кровати поудобнее и доставая новую пачку сигарет: разговор предстоял не меньше чем на полночи. Вообще-то я не курю, но ради таких случаев всегда вспоминал старую привычку.
– Эдика, – торжественно объявила Вава, – моего серпентолога.
– Кто? – переспросил я.
– Серпентолог. Ловец змей. О-о, какой это был мужчина! Сильный, высокий, загорелый – постоянно в песках, в пустыне, где водятся кобры. Бесстрашный!
– Еще бы, – вставил я, закуривая, – со змеями общаться – это тебе не шуточки. А почему же ты его бросила?
– Понимаешь, – вдруг погрустнела Вава, – он меня все время называл «моя маленькая гадюка».
– Ты должна быть рада, – заметил я, – что может быть лучше и милее для серпентолога, чем ядовитая змея?
– Ты прав, Юрик. Но лучше послушай, как все начиналось…
Останавливать Ваву было бессмысленно. И она погрузила меня в захватывающую стихию своего очередного романа. Надо сказать, это действительно было интересно. И если бы Вава умела излагать свои истории на бумаге, она давно бы стала миллионершей.
– …А теперь слушай, чем все дело закончилось, – Вава рассказывала уже три с половиной часа. – И вот, смотрим мы телевизор ночью. А там песню передают, знаешь, душевную такую. «Потому что нельзя быть красивой такой». Кончилась песня, и ведущая заговорила. Тоже красивая такая. Очень я ее люблю. Вера ее зовут.
– Вера… – повторил я, все еще находясь под впечатлением рассказанного сестрой. Что-то это имя мне напомнило.
– Ну да. Вера Кисина. Ну вот, значит, он меня обнял…
Я резко сел на кровати.
– Постой, постой, Вава. Как ты сказала? Вера Кисина?
– Ну да. Она через день на СТВ ночную музыкальную программу ведет.
– Ты ее видела по телевизору? – задал я глупейший вопрос.
– Конечно, видела. А что?
– Нет. Ничего. Слушай, Вава, я завтра заеду к тебе. Ладно?
– Конечно. Милому братцу всегда рада. Ну ладно, слушай дальше…
На следующее утро, невыспавшийся, но преисполненный решимости, я поехал к Ваве.
У моей сестры радостно блуждали глаза. На кухонной табуретке стояла пара туфелек из змеиной кожи, надо думать, подарок серпентолога.
Сестра долго рассматривала фотографию, которую я ксерокопировал из уголовного дела, находящегося в суде.
– Ты знаешь, трудно сказать. Вроде очень похожа. А вроде и не она. Знаешь, у меня память на детали очень хорошая. Вот если губы потоньше сделать и нос изменить – вылитая Вера Кисина. А так – я даже не знаю, – заключила моя сестра.
В общем-то, это соответствовало рассказу Зои-Веры. Она говорила, что, по всей вероятности, ей изменили нос и губы.
Квартира Вавы находилась недалеко от дома, где жил Барщевский, и я решил к нему заехать.
Я уже был как-то у Барщевского. Больше всего в его квартире поражали картины на стенах. Полотна были огромные, яркие, написанные широкими, смелыми мазками. Что изображали эти картины, понять было сложно. Художник пользовался кистью никак не меньше малярной. Многочисленные посетители квартиры (иногда клиентов он принимал на дому) с испугом поглядывали на это буйство красок. По-моему, эти картины раздражали и самого Барщевского. Но убрать их он не решался – имидж-с! Попадая в квартиру, клиенты сразу же понимали, что услуги Валеры обойдутся им в копеечку.
