– О! – Старыгин схватился за голову. – Итс вери экспенсив! Вери экспенсив!
– Ага! – «Новый русский» удовлетворенно потер руки. – Экспенсив, говорит! Дорого ему, значит! А мне вот не дорого, я для своей Алиночки ничего не пожалею! Знай наших! Жмот! Сыр голландский!
– Зачем вы так, Константин Иванович! – вежливо укорил его «эксперт». – Нехорошо, иностранец все-таки! Еще обидится…
– Да не дрейфь! – отмахнулся Константин. – Он же ни хрена по-нашему не сечет! А если бы и понял – мне его обиды по барабану! Подумаешь – невелика птица! Селедка голландская! Ладно, хозяйка, заворачивай картинку, я покупаю! – И он, расстегнув толстый кожаный портфель, принялся выкладывать оттуда толстые пачки долларов.
Алевтина, потрясенная бурным ходом торгов и в особенности их результатом, бросилась за упаковочной бумагой и принялась заворачивать картину. Потом она достала из буфета бутылку виски и предложила отметить удачную сделку. Но тут длинноногая спутница Константина взглянула на свои часики, усыпанные крупными бриллиантами, и капризно поджала губки:
– Костик, но ты же еще обещал сводить меня к ювелиру! Я там приглядела такое колечко… закачаешься! А на полвосьмого я записана к Вениамину…
– К какому еще Вениамину? – грозно нахмурился Константин.
– Ну, ты же знаешь, Костик! Это самый знаменитый парикмахер, голубой! Я же к нему за два месяца записывалась! Он же такой модный, все девушки просто с ума сходят…
– Ну, если голубой, тогда ладно! – успокоился Константин и развел руками, повернувшись к Алевтине:
– Извини, хозяйка, некогда – дела! В другой раз с тобой выпьем, а сейчас вот с ним выпей, – он показал толстым пальцем на Старыгина, – и сыром голландским закуси! – И он оглушительно расхохотался, очарованный собственным остроумием.
Через несколько минут двери закрылись за гостями, и Старыгин остался наедине с Алевтиной.
– Димочка! – воскликнула та, бросаясь ему на шею. – Дай я тебя расцелую! Это же надо, какие деньги! Я даже не представляла, что он может столько заплатить! Димочка, я для тебя что хочешь сделаю!
Алевтина от слов перешла к делу. Она запечатлела на левой щеке Старыгина пламенный поцелуй, потом еще один – на правой и, кажется, собиралась продолжить в том же духе…
Старыгин осторожно отодвинул Алевтину и сдержанно проговорил:
– Извини, дорогая, я к тебе, конечно, очень хорошо отношусь, но у меня сегодня несколько другие планы…
К счастью, Алевтина отличалась замечательным характером. Она нисколько не обиделась, вытерла помаду со щеки Старыгина и проговорила озабоченно:
– Ну, тогда говори – что для тебя сделать? Хочешь, картину свою подарю? Вот эту, с ивами над прудом…
Старыгин из вежливости оглядел картину повнимательнее. Серебристые ивы опускали свои ветви к зеркальной воде пруда. Из-за игры света казалось, что в тех ветвях, что отражаются в пруду, сидит кто-то, опутанный длинными водорослями, как волосами, – не то водяной, не то русалка…
Старыгин отошел в сторону, наваждение пропало, только играли на незамутненной воде слабые солнечные блики.
– Спасибо, Алевтиночка, но ты же знаешь, я признаю только те картины, которым больше трехсот лет. Но ты можешь мне очень помочь, если немножко напряжешь память…
– С этим труднее, – честно призналась Алевтина. – Ты же знаешь, память у меня не очень, особенно к вечеру. Но ты спрашивай, может, и вспомню!..
– Постарайся, солнышко, мне очень нужно! Понимаешь, я разыскиваю одного художника…
– Чего-чего, а этого барахла я столько повидала! – хихикнула Алевтина.
– Меня интересует кто-то совершенно конкретный, – продолжил Старыгин, не обратив внимания на ее реплику, – художник, который лет десять назад или около того выставлял такие странные работы… чудовищные, фантастические создания на фоне тщательно выписанных видов Петербурга. Например, площадь перед Никольским собором – а на ней разлеглась громадная крылатая жаба… Или Летний сад – а по его центральной аллее ползет огромная змея с кабаньей головой… И хвостом статуи сшибает…
– Ужас какой! – Алевтина, как и многие художники, обладавшая живой фантазией, представила себе описанные Старыгиным картины, и ее передернуло от отвращения.
Вдруг она отступила от Старыгина, склонила голову набок и подозрительно взглянула на него:
– Дим, а ты, извини, не пьешь?
– В каком смысле? – опешил Дмитрий Алексеевич.
– Известно, в каком! В самом прямом! По-русски, что ли, не понимаешь? За воротник не закладываешь? Не зашибаешь? Не поддаешь? Не бухаешь?
– Да вроде нет… разве что немножко хорошего французского или итальянского вина в хорошей компании…
– Ну, это не в счет… – Алевтина задумалась. – Да, действительно, за тобой никто этого не замечал… и внешне ничуть не похоже – руки не дрожат, глаза нормальные, одет аккуратно…
– А с чего ты взяла-то, что я зашибаю? Что тебя навело на такую мысль?
– Да вот эти картины… извини, Дима, но такое могло возникнуть только в больном воображении сильно пьющего человека. Был в моей жизни темный период лет десять назад… – Алевтина погрустнела, тяжело вздохнула, в глазах ее проступила печаль, как у недоеной коровы симментальской породы. – Вроде как мрачное Средневековье в истории Европы. Жила я с одним художником, может, ты слышал, – с Володькой Синдерюхиным. Вот он зашибал – это что-то страшное! В конце концов поймал белочку…
– Белочку? – переспросил Старыгин. – Какую еще белочку?
– Да ну тебя! – хмыкнула Алевтина. – Видно, слишком много ты с западноевропейской живописью общаешься, совсем по-русски перестал понимать! Белую горячку заработал, понимаешь? Совсем с катушек сошел, человеческий облик потерял! Чертей ловил, в окно чуть не выпрыгнул… меня принимал за председателя Союза художников Марксэна Виссарионовича Сталеварова… Так вот тогда, в самый разгар горячки, он мне похожие сюжеты пересказывал. То ли приснились ему такие картины, то ли где-то их видел… как сейчас помню: сидит на полу в углу комнаты, глаза пустые, лицо бледное, как у покойника, смотрит перед собой и бормочет мертвым голосом что-то несуразное. Вроде того, что ты только что рассказывал. Как сейчас помню – перед Казанским собором, прямо посреди колоннады, лежит огромный осьминог с кабаньей головой и длиннющими клыками… или еще – на самой стрелке Васильевского острова, возле Ростральных колонн, расхаживает гигантская птица с козлиными рогами и львиными лапами…
– Ну-ка, ну-ка! – Старыгин заволновался. – Говоришь, птица с львиными лапами и козлиными рогами? Осьминог с кабаньей головой? Откуда ты это знаешь? Ведь я тебе не рассказывал! Я тебе про другие картины говорил!
– Да говорю тебе – мне это рассказывал Вовка Синдерюхин в самый разгар белой горячки! А я все дословно запомнила, потому что очень уж явственно представила эти кошмарные видения!
– Может быть, он и есть тот самый художник? – задумчиво проговорил Дмитрий Алексеевич. – Может быть, он пересказывал тебе сюжеты собственных картин?
– Вовка? – Алевтина рассмеялась. – Да что ты! Вовка в основном портреты писал. В советские времена – передовиков производства, доярок и бригадиров строительных. На БАМ ездил в составе творческой группы, по совхозам Нечерноземья, по зверофермам. Там и начал пить по-черному. В девяностые годы, когда меня с ним свела тяжелая женская судьба – тоже бригадиров рисовал, только уже не строителей, а бандюков и рэкетиров… если, конечно, такой заказ ему перепадал. А эти кошмарные сюжеты ему, видно, просто в горячечном бреду привиделись, сам бы он такого никогда не выдумал…
– Да нет, тут другое! – возразил Старыгин. – Уж больно точно все совпадает, случайно такого не может быть. Если не сам он такие картины писал, значит, где-то их видел. Слушай, Аля, ты ведь мне обещала все что угодно?..
– Конечно!.. – Глаза Алевтины затуманились, и она придвинулась к Старыгину, невзначай коснувшись его высокой грудью.
– Да я не про то! Дай мне лучше адрес этого твоего Володьки… если, конечно, он еще жив.
– Да жив он… – В голосе Алевтины прозвучало разочарование. – Пьет, конечно, но вроде еще не совсем спился…
– Это какое же у человека здоровье! – вздохнул Старыгин. – А тут лишнюю рюмку выпьешь, так наутро уже жить не хочется…
– Это, Димочка, гены… – отозвалась Алевтина. – Происхождение! У Володьки происхождение рабоче-крестьянское, а ты, Дима, интеллигент в третьем поколении – откуда же здоровью взяться?
– Наверное, ты права… так где, говоришь, он живет?
– Записывай, как идти, а то заплутаешься!
По адресу, данному Алевтиной, Старыгин направился только на следующий день, да и то к вечеру, поскольку приходилось еще заниматься своей основной деятельностью. Работа над картиной продвигалась очень медленно.
Голова Дмитрия Алексеевича была занята другими мыслями. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на работе. Руки делали свое дело, но как-то механически.
