– Не пришлось, – ответил Старыгин.
– Ваше счастье, – согласилась она. – В общем, Аркадий Петрович позвонил мне как-то вечером в крайней степени негодования.
Веру Антоновну очень удивил его звонок. Дело в том, что семья Сиверцевых уезжала из России, похоже, что насовсем.
– Я слышала об этом. Мы не были близко дружны, Аркадий Петрович оперировал моего мужа… Он был такой человек, что с ним хотелось поддерживать знакомство, – образованный, интеллигентный, из старых врачей, у них целая династия… Сын тоже был врачом, ему предложили работу в Канаде, и Аркадий Петрович не захотел расставаться с семьей. Откровенно говоря, я думала, что они уже уехали. Но нет, оказалось, что Аркадий Петрович задержался – какие-то у него нашлись дела – не то с квартирой, не то в клинике.
Вера Антоновна говорила тихо, не глядя на Старыгина, но голос ее теперь был не такой тусклый и безжизненный.
Аркадий Петрович не стал долго занимать ее время, а изложил проблему быстро и четко.
Он жил в большом старом доме, на улице, которая некоторое время носила имя писателя Салтыкова-Щедрина, а потом опять стала Кирочной, как до революции. Дом был большой и красивый, а после того, как губернатор города ввела в действие программу покраски и косметического ремонта фасадов, дом стал и вовсе привлекателен для обеспеченных граждан, желающих приобрести квартиры в Санкт-Петербурге. Сам Аркадий Петрович в этом доме родился и прожил всю жизнь, однако были в подъезде и коммуналки, жильцы которых горели желанием любой ценой из них выбраться. И вот совсем недавно последнюю коммунальную квартиру, самую дремучую и запущенную, расселил наконец какой-то богатый нефтяник из Тюмени, нанял рабочих для ремонта и уехал обратно к своей скважине.
Прежние жильцы не утруждали себя уборкой бытового мусора, во всяком случае, соседи только диву давались, какое количество барахла помещалось в квартире, судя по тому, сколько времени рабочие его выносили.
В подъезде стоял шум и грохот, рубили невообразимой прочности доисторические шкафы и буфеты, потому что вынести их целиком не представлялось возможным.
– И вот, захожу я вечером в подъезд, – рассказывал Аркадий Петрович, – гляжу – гастарбайтеры остатки мусора выносят, грузовик уже наготове – на свалку везти. И вдруг падает к моим ногам картина…
Аркадий Петрович не был экспертом по изобразительному искусству, однако, происходя из старинной профессорской семьи, немного разбирался в живописи. Он разглядел картину в неверном свете тусклой лампочки и понял, что с ней все непросто. Разумеется, он не определил, что картину написал неизвестный итальянский художник шестнадцатого века, но то, что холст, несомненно, старинный и работа принадлежит настоящему мастеру, было ясно.
Он пытался добиться толку от рабочих, но те на плохом русском языке отвечали, что хозяин велел выбросить все, вынести всю мебель, сломать все стены и только тогда начинать ремонт. Аркадий Петрович взял картину домой, рабочие ему не препятствовали. Ему удалось только выяснить, что этот последний мусор рабочие выгребли с антресолей и что, судя по количеству пыли и паутины, жильцы коммунальной квартиры не забирались на эти антресоли лет двадцать.
– Что делать, Вера Антоновна? – взывал Сиверцев. – Ну не бросать же в подъезде такую вещь! Если бы хоть хозяин здесь был, хотя, по рассказам, это тот еще тип, ему вряд ли такая картина понадобится. А я уезжаю через неделю…
Из уважения к старому врачу Вера Антоновна разрешила ему принести картину в Эрмитаж. Откровенно говоря, она не слишком верила, что он нашел что-то действительно ценное, все же после всех катаклизмов мало сохранилось в нашем городе, да и вообще в стране подлинных шедевров живописи. Картины портятся как от сырости, так и от чрезмерной сухости, от табачного дыма и кухонной копоти, не переносят прямых солнечных лучей. Редко кто из владельцев картин имеет возможность обеспечить им сносные условия. А потом, когда полотно потемнеет и покоробится от скверного обращения, новые хозяева квартиры или комнаты не захотят держать у себя старый холст с неясным изображением в облезлой, проеденной жучками раме, и его если не выкинут на помойку, то забросят высоко на антресоли да и забудут о нем. Так, очевидно, случилось и с той самой картиной, что подобрал Аркадий Петрович.
– Мы провели экспертизу, и оказалось, что картина, конечно, в очень плохом состоянии, но, несомненно, шестнадцатый век, Италия…
Вера Антоновна чуть порозовела, глаза ее блестели, и в голосе не звучали теперь неприятные скрипучие ноты. Старыгин мимоходом подумал, что она довольно молода, теперь он не назвал бы ее теткой даже в сильном раздражении.
– Я поговорила с руководством, и мы оформили картину как дар Эрмитажу от неизвестного. Ну, Аркадий Петрович так попросил, формально-то картина не его собственность.
– Значит, вы не знаете, кому когда-то давно принадлежала картина? – разочарованно спросил Старыгин. – И никак нельзя расспросить этого господина Сиверцева?
– Да как же его расспросить… – голос Веры Антоновны снова стал безжизненным и тусклым, – он уехал в Канаду, я больше ничего про него не знаю… А какой был замечательный врач! От бога! Мужу пять лет жизни подарил…
– Пять лет… – до Старыгина с трудом начало доходить очевидное, – у вас недавно умер муж? Господи, какой же я кретин! И подлец, так с вами обращаюсь! Простите, простите меня!
– Ничего… – Вера Антоновна подняла глаза. – Я вот поговорила с вами – и легче стало. А то сижу здесь одна, как в склепе, и все думаю, думаю… Сотрудники за дверью шепчутся, побеспокоить меня боятся, а у меня перед глазами лицо мужа стоит, когда он умирал. И все кажется, что он что-то сказать хотел – ну, главное что-то, чтобы мне ясно стало, как без него жить. А он не успел… И я теперь не понимаю, для чего все это было – ну, наша жизнь, если теперь все кончилось так быстро…
– Все пройдет, – сказал Старыгин и рассердился на себя за дежурные слова, – но не сразу. А вы все же не сидите взаперти, а то еще хуже будет… Нехорошо это, нездорово…
– Вы думаете, я с ума могу сойти? – грустно спросила Вера Антоновна. – Иногда даже хочется, знаете, себя не помнить, ни о чем не думать… Но это так, пустые мысли, от тоски…
Старыгин отодвинул стул и встал, собираясь уходить.
– Спасибо вам! – неожиданно сказала Вера Антоновна. – Вы меня встряхнули. Я ведь понимала раньше, что это только для меня все кончено после смерти мужа, а у людей-то ведь жизнь продолжается. Повседневные дела, заботы, развлечения… А я тут сижу и тоску на всех навожу, работать мешаю.
– Вы мне все же помогли, – из вежливости произнес Старыгин, на самом деле он не выяснил ничего полезного, не получил никакой ниточки, никакого следа.
– Скажите, – у самой двери он помедлил и снова взглянул на хозяйку кабинета, – а никак нельзя выяснить хотя бы адрес того дома, где нашли картину, и номер квартиры…
– Адрес я знаю, – пробормотала Вера Антоновна, – но если вы пойдете наудачу, то вряд ли что-то выясните. Знаете что? Муж ведь не просто так попал тогда в руки доктора Сиверцева, его рекомендовала одна… одна знакомая. Она жила… живет в том же доме, где Аркадий Петрович, ее мама с ним очень дружила. Понимаете, Аркадий Петрович ведь был очень загружен, очень востребован, он не мог принимать больных с улицы. И вот муж обратился к своей старой знакомой, в надежде, что она ему не откажет…
Будь на месте Старыгина женщина, она бы сразу догадалась по той непередаваемой интонации, что с этой самой «старой знакомой» не все так просто. Дмитрий Алексеевич в силу своей профессии и воспитания был человек тонко чувствующий, поэтому он понял, что Вере Антоновне очень не хочется обращаться к той самой знакомой, тем более сейчас, когда мужа уже нет на свете.
– Но если бы вы могли пролить хоть какой-то свет на судьбу картины, на ее происхождение… – горячо заговорил он, – я был бы вам очень и очень признателен!
– Я попробую. – Она поглядела на Старыгина и несмело улыбнулась. Вернее, попыталась это сделать. Отвыкшие уголки губ, печально опущенные книзу, никак не хотели складываться в улыбку. Так что засветились одни глаза.
«Так-то лучше, – подумал Старыгин, – ладно, если она не сможет ничего выяснить, то хоть отвлечется ненадолго от своего горя… Хорошо все же, что я не женился. Вот, не дай бог, случилось бы со мной так, и чтобы жена с полной уверенностью говорила потом, что ее жизнь кончена? Жалко… Правильно, что я не женился…»
От таких мыслей, однако, Дмитрий Алексеевич не успокоился, а еще больше расстроился. Вот умрет он завтра – и кто будет скорбеть о нем? Кто станет лить слезы и сидеть в пустом кабинете, желая сойти с ума, чтобы хоть ненадолго забыть про свое горе? Нет, конечно, его ценят, у него много друзей, и начальство огорчится… А искренне горевать будет только кот Василий. Да и то, кот ведь не собака, он привязан не к человеку, а к месту. Вот если кота выгонят из его любимой квартиры, тогда он сильно расстроится.
