Климов пожал плечами, помолчал и не то, чтобы зло, но с явным раздражением сказал:
— Если бы не отвлекали, было б лучше.
— Я тоже этого хочу, — пристукнул кулаком ладонь левой руки Шрамко и взял у Климова отчет.
Андрей подпер подбородок и тут же убрал руку. Вид у него был утомленно-скучным. Казалось, все усилия его лица были направлены на подавление зевоты, отчего оно искажалось судорожным подергиванием. Глаза слипались, голова клонилась.
Климову стало жаль помощника. Сам он не испытывал желания прилечь. Как всякий, кто привык растягивать дела до ночи, а порой и до утра, он давно научился спать урывками, чаще всего в машине, приткнувшись на заднем сиденье, изредка — на затянувшихся пустопорожних совещаниях: провалится в беспамятство минут на семь, на восемь, встрепенется и опять готов к «труду и обороне», как говорит Андрей.
На силу воли он пока не обижался.
Просмотрев переданный ему отчет, Шрамко снял очки, к которым, кажется, стал привыкать, и, прикусив одну из дужек, скосил глаза на заскучавшего Андрея:
— С профессорской квартирой прояснилось?
Гульнов с трудом подавил зевоту и посмотрел на Климова:
не говорить или вы расскажете?
— Я был у Озадовского, — ответил Климов и вкратце поведал о своем визите. Даже рассказал о фокусе, проделанном с ним психиатром.
— Иными словами, — заключил он свой рассказ, — целью ограбления явилась книга, с помощью которой можно научиться магии.
— Ну… — недовольно протянул Шрамко и усмехнулся. — Это ерунда.
— Я думаю иначе.
— Не будем терять голову. Смешно.
— Да как сказать, — возразил Климов. — Находиться под гипнозом — ощущение не из приятных. Сам попробовал.
Шрамко еще раз усмехнулся.
— Ладно. Будь по-твоему. Хотя мне кажется, это бессмыслица какая-то. Игра на публику. Не больше.
— Да нет, — покачал головой Климов. — Озадовский говорит, что книга уникальная, до умопомрачения. Легко читается, не требует особой подготовки. Хотя и напечатана на старорусском языке.
— До умопомрачения, говоришь? — откинулся на спинку стула Шрамко. — Оно и видно. Один из лучших сыщиков уже в истерике. Не хватает, чтобы ты поверил в вурдалаков и ходячих мертвецов. Про них ты ничего не знаешь? Знакомиться не приходилось, а?
Уловив едкую иронию в его словах, Гульнов растерянно посмотрел на Климова, но тот, чтобы как-то сосредоточиться и найти слова для своих доводов, вперился в окно.
Видя его замешательство, Шрамко стукнул очками об стол.
— Истерика простительна для женщины тридцати лет: уходит красота и все такое, а наше дело факты, факты, факты… которые, как люди, любят, когда им смотрят в глаза. Вот и давай смотреть, что там у нас?
Климов потер нижнее веко.
— Отпечатков нет, замки открыты хорошо подогнанными ключами, никаких подозрительных личностей никто не видел, в квартиру психиатра вхож один лифтер, мастер на все руки…
— Что у нас есть на него?
— Пока не проверяли.
— Так проверьте.
— Непременно, — уязвленно поддакнул Климов. — Сам займусь.
— И всех сотрудников профессора — под микроскоп, раз книга редкая…
— Единственная в своем роде.
— Ну, тем более. Зачем воздушный шар гиппопотаму? Профессора ограбил кто-то из своих.
Это можно было и не говорить. Хуже всего, когда есть догадка, но нет доказательств.
К исходу дня они уже знали, что мастер на все руки, лифтер Семен Петрович, единственный, кто бывал в квартире Озадовского и кто мог изготовить дубликат ключей, в молодости имел кличку Семка-Фифилыцик за свою редкую привязанность к работе, требующей ювелирной точности. Кличку эту он получил в колонии для несовершеннолетних, куда попал за связь с воровской шайкой. Там и расцвел его особый дар: умение из ничего делать «конфетку». Бронзовая стружка в его руках превращалась в золотые перстни, пробка от графина в бриллиант, а из рентгеновской пленки и лезвия бритвы он мастерил «баян» — шприц с иглой для наркоманов. О картах и говорить не приходилось, их он «клеил» между делом, за какой-нибудь час-другой, но его колоды узнавались по блестяще-золотистому обрезу, словно были отпечатаны в одной из образцовых типографий. Из чего он делал краску, никто не догадывался. Все держалось в секрете, по крайней мере, в карцере, в «шизо» он не сидел, как сидят иные нарушители режима. На волю вышел с семью классами образования и кличкой Фифилыцик. Устроился работать на заводе травильщиком, два года числился в передовых, потом попался на подделке документов. Срок отбывал на Севере, валил сосну, а когда освободился по амнистии, стал краснодеревщиком. Третий срок он отбывал уже со своим младшим братом Николаем Пустовойтом, которого подбил на ограбление ларька. Между второй и третьей отсидкой он успел сделать ребенка пятнадцатилетней Нюське-Лотошнице, по паспорту Гарпенко Анне Наумовне, что усугубило его положение на суде. Прокурор просил наказать его не только как вора-рецидивиста, но еще и как растлителя малолетней. Правда, малолетняя была под метр восемьдесят ростом и обладала такой мощной плотью, что судебные медики в один голос признали ее вполне половозрелой. Находясь в лагере, Фифилыцик узнал, что у него родилась дочь, и неожиданно для воровского мира решил «завязать». Поскольку грехов за ним никаких не было и он, как некоторые, не «ссучился», был чист перед «своими», на одной из сходок ему милостиво разрешили «отвалить». С тех пор он поменял немало специальностей, и вот последние семь лет сидел в лифтерской: его терзал жестокий ревматизм. Думали, что, выйдя на свободу, Фифилыцик создаст семью, но что-то помешало это сделать. То ли у Анны Гарпенко к тому времени открылись глаза на отца своей дочери, которую она уже водила в школу, то ли, наоборот, она ослепла от роковой любви к другому. Так или иначе, но брак они не оформили и в городском загсе не были. Построив крохотный домишко на окраине, Семен Петрович Пустовойт по выходным копался у себя на огороде, приторговывал на рынке ягодой-малиной, да изредка впадал в запои. Дочку привечал, любил, пытался выучить на медсестру, но та довольно рано — вся в маманю! — выскочила замуж и об учебе больше речь не заходила. По мужу она теперь Шевкопляс Валентина Семеновна.
Климов пролистнул свой блокнот, сверился со списком сотрудников психиатрической лечебницы и, придвинув его к Андрею, ногтем мизинца отчеркнул ее фамилию:
— Читай: Шевкопляс В.С. — санитарка кафедры психиатрии.
— С какого года? — не разобрал плохо пропечатавшуюся цифру Андрей, и Климов, присмотревшись, сказал, что это восьмерка.
— С мая 1988 года.
— Что и требовалось доказать! — обрадовался Гульнов и хватающе повел рукой, точно ловил муху. — Зацепочка гоп-стоп.
— Да, связи налицо, — откинулся на спинку стула Климов.
Андрей не усидел на месте и стал расхаживать по кабинету.
— Червонец связан с Витькой Пустовойтом, а тот — через отца — с лифтером.
— Своим дядькой, получается.
— А Фифильщик души не чает в дочке.
— И она просит…
— А он делает.
— И когда ключи оказываются в ее руках…
— Прежде всего, — не дал ему договорить Климов, — надо помнить, что у нее роман со стоматологом.
— И что это дает?
Андрей остановился, заложил руки за голову.
— А то, — поднялся в свою очередь Климов и включил верхний свет. — Наш разлюбезный кооператор, ценитель древностей и всяких там изящных безделушек, мог рассказать ей о существовании редчайшей книги. Может, даже прихвастнул своим особым знанием средневековых тайн.
— Сыграл на чисто женском любопытстве?
— Скорее всего, так.
— Тогда нам надо брать ее «за зебры», — опустил руки
Андрей и добавил, что неплохо бы увидеть ее мужа,
— Кто он у нее?
— Узнаем, — кладя руку на телефонную трубку, ответил Климов и вздрогнул от неожиданного резкого звонка, — так и заикаться начнешь, чего доброго.
Звонила Легостаева.
— Скорее приезжайте, — забыв поздороваться или хотя бы сказать «добрый вечер», выпалила она в трубку. — Я вас жду.
