— Старший оперуполномоченный Колапушин, Арсений Петрович — представился Колапушин, протягивая раскрытое удостоверение.
— Извините, я как-то… — щуплый, невзрачный хозяин комнаты недоумённо взглянул на удостоверение и перевёл на Колапушина взгляд небольших глаз, кажущихся ещё меньше, из-за толстых стёкол в очках.
Необходимое объяснение цели визита было неожиданно прервано телефонным звонком.
— Простите… — Луконин взял трубку старого, чёрного телефонного аппарата, выпущенного лет сорок назад.
— Алло… Максим?.. А-а… да, да, да. Конечно помню… Где, вы говорите, играли?.. А где сидел ваш знакомый?.. Так, так — и что исполняли?.. Ну, естественно — там же си-бемоль субконтроктавы — конечно провалы должны были быть… А я говорил Петру Илларионовичу, что такие произведения в этом зале исполнять нельзя — там образуется несколько узлов… Нет, не поможет — архитектура такая… Что же вы хотите, сами знаете — ваш контрафагот инструмент страшный… Знаете что, лучше заскочите ко мне, когда у нас будете. Помозгуем: может быть вам садиться как-нибудь нетрадиционно, когда играете в этом зале. Попробуем, посчитаем… Да, тоже думаю, что не разрешит… Но вы всё-таки зайдите… Не за что. До свидания.
Колапушина поразила перемена, произошедшая с Лукониным, во время этого короткого разговора — он улыбался, говорил громко, уверенно, искренне желая помочь неведомому Максиму. Даже лицо Луконина помолодело, и теперь было видно, что он одного возраста с Анфисой и Капсулевым, хотя, до этого разговора, выглядел лет на пятнадцать, а то и на двадцать, старше. Всё ещё улыбаясь, Луконин вопросительно посмотрел на Колапушина.
— Алексей Львович, я пришёл к вам в связи со смертью Евгения Балясина.
— Да я слышал — нехотя сказал Луконин. Он снова сгорбился и постарел на вид. — Только… какое отношение это имеет ко мне?
Глядя на угрюмого потухшего человека, погружённого в какие-то свои тяжёлые воспоминания, Колапушин сразу отчётливо понял, что Луконин не может иметь ни малейшего отношения к смерти Балясина. Однако слова именно этого человека, с печальным отсутствующим взглядом, тот почему-то вспомнил перед смертью. Вполне возможно, что это был бред умирающего, но те «странные вещи» на которые наткнулся Колапушин в фирме «Бал-саунд-рекордз», заставляли хвататься даже за такую слабую зацепку.
— Я понимаю, вам не очень хочется разговаривать на эту тему, но Балясин, умирая, вспомнил ваши слова.
— Мои? — удивление Луконина явно было совершенно неподдельным. — Если я что-то и говорил Балясину, то последний раз это могло быть лет восемь назад.
— Тем не менее, умирающий Балясин вспомнил какие-то ваши слова о Боге.
— О Боге? — Луконин недоумевающе взглянул на Колапушина и пожал плечами — Не считаю себя верующим. Это в их среде сейчас модно креститься, венчаться, кресты носить с бриллиантами.
— Вы разве не из одной среды? Такая была дружба.
— Много чего было… Они изменились, а я нет. Я теперь, кстати, единственный, кто занимается своим делом — акустикой концертных залов.
Луконина нужно было хоть как-то расшевелить. Колапушин по опыту знал, что человек с таким взглядом, обращённым в невесёлое прошлое, может и не вспомнить даже то, что знает. Сознание иногда воздвигает внутри себя своеобразный барьёр, во имя собственного спасения ограждая психику человека от мучительных воспоминаний. Но этот спасительный для Луконина барьер необходимо было каким-то образом обойти — не было другой возможности узнать, что же всё-таки он говорил когда-то Балясину о Боге. Возможно, имело смысл, поговорить о его работе — судя по разговору с неведомым собеседником, это была та часть жизни Луконина, где он жил интересно, плодотворно и полнокровно.
— Извините. Я вот тут нечаянно, услышал ваш разговор с э-э… контрафаготом…
— С Максимом? Он музыкант, играет в симфоническом оркестре.
— Да, да, Максим. И я как-то не понял — что в зале могут быть такие места, где зритель не слышит музыку?
— Или слишком хорошо её слышит. Есть такое явление, которое называется интерференция волн. Если отражённая волна не совпадает по фазе с прямой на сто восемьдесят градусов, то в зале могут возникнуть, так называемые, узлы — звук определённой высоты там пропадает. Бывает и другое — если фаза совпадает, то звук усиливается. Это от многих факторов зависит: от архитектуры, отделки. Вообще-то тот зал неплохой, но контрафагот… Си-бемоль субконтроктавы — это же длина волны больше двенадцати метров! Возможно ему во время исполнения этого произведения, надо сидеть в другом месте. Только вряд ли дирижёр согласится — как ему руководить оркестром, если музыканты не сидят на своих местах?
— Забавно. И этот узел что, можно рассчитать?
— Всё можно рассчитать. Правда эти расчеты не всегда простые. Слишком уж много факторов приходится учитывать, иногда совершенно невероятных. Вот скажите, вы Моцарта любите?
— Очень.
— А вы знаете, что вы слышите Моцарта совсем не так, как слышали его современники?
— Почему? — Изумился Колапушин. — Ноты же не могли измениться. Может быть, инструменты?
— Да, нет. И инструменты, практически, такие же. Изменилась мода.
— Какая мода? На исполнение?
— Обыкновенная человеческая мода. Во времена Моцарта носили платья с кринолинами, парики. В зале горели свечи, и это создавало совсем иные восходящие потоки воздуха. И пламя свечей, само, тоже резонирует. Вот всё это и приводило к совершенно иным условиям отражения и поглощения звука. Изменения не слишком существенные, но они есть… Это кстати Женя Балясин в своё время меня и Диму увлёк музыкой.
Всё! Барьер был сломан, или обойдён — не суть важно. Главное — Луконин сам заговорил о Балясине. Мало того — он назвал его Женей — это уже говорило о многом.
— Умел увлекать?
— На Анфису намекаете?
— Нет, нет! Я имел в виду…
— Да — нет, всё правильно. Я же в этой компании был самым скучным типом.
— Не может быть.
— Может. Вы не представляете себе какие это были яркие, талантливые ребята.
— Были?
— Были! Балясин прекрасный музыкант! Группа была интереснейшая, може помните — «Бормотуха» называлась? А девчонка эта, Бэла, голос-то был какой! Держали за будущую Эдит Пиаф. Димка Капсулев — выдающийся физик, выдающийся! Недаром его, сразу после института в «ящик» забрали, да в какой! А Анфиса…
— И она выдающаяся?..
— Очень толковая. Учёный первоклассный из неё бы вышел. Да, что говорить? Посмотрите: ещё в студенческих сборниках — а какие великолепные работы!
Луконин достал с книжной полки две брошюры в дешёвых серых бумажных переплётах.
— Вот — это Димина работа: «Способы демпфирования низкочастотных колебаний судовых гидротурбинных установок при помощи систем противовесов». Это Анфиса писала: «Особенности конструкции коробчатых ферм подвесных мостов». Ну, и моя тоже есть: «Акустические эффекты в раннеготических церковных сооружениях южной Франции». Темы-то какие были! И на что они всё это променяли?
Луконин, с надеждой, посмотрел на Колапушина, ожидая понимания, но тот затруднился с ответом. Увлечённость своим делом очень привлекательна, конечно, но… вряд ли Луконин, когда-нибудь, сможет накопить денег, чтобы воочию увидеть те самые соборы южной Франции, которыми он интересовался, ещё в студенчестве. Вспоминая офис, квартиры Балясиных и Капсулева, их мебель, машины — Колапушин затруднился с ответом.
Луконин смущённо улыбнулся, как бы извиняясь за несдержанность. Его взгляд потух, и снова начал становиться печальным и отсутствующим.
— Мне показалось, что вы поймёте. Мы тогда были, действительно, счастливы. Любили друг друга, занимались своим делом.
— Вы и сейчас любите?
— Да… Что мне ещё осталось?..
Окончательно расстроенный воспоминаниями Луконин, тяжело вздохнул. Его взгляд, опять, был устремлён, то ли мимо Колапушина, то ли сквозь, — главное не на него, а на что-то своё невидимое больше никому. Колапушин понял, что больше ничего он не узнает и разговор пора заканчивать.
— Простите, Алексей Львович, что потревожил вас. Значит про голос Бога вы ничего не знаете?
Луконин, погружённый в печальные воспоминания, отрицательно покачал головой. Что ж, если в словах Балясина и была какая-то ниточка, то она оборвалась или её кончик вообще нужно было искать не здесь. Вот только, где?
Колапушин, уже сделавший шаг к двери, неожиданно вспомнил, о лежащем в бумажнике проклятье.
— А вот в этом контексте ничего вам не вспоминается?
Луконин равнодушно развернул протянутую бумажку. Было понятно, что он начал читать её, только из вежливости. Но, постепенно, с каждой строчкой, интерес, к написанному, стал захватывать его всё сильнее:
— «Когда я умру, не голубкой…» Что это? «…Запоют Иерихонские трубы… И мёртвые рыбы всплывут… И бросятся за борт матросы, не зная причины…».
