Всю следующую неделю он обдумывал детали и разрабатывал решения и на следующей встрече без запинки отбарабанил выученное домашнее задание, не дожидаясь вопросов. Но Райдер снова пошел в атаку: он нащупывал слабые места и вынуждал защищаться. Он даже не пытался подсказывать решения или спорить: он просто играл в адвоката дьявола, назойливого слепня, который своими укусами стимулировал изобретательность Лонгмэна. И лишь потом, когда все технические аспекты были окончательно продуманы, он начал добавлять собственные идеи.
Однажды — должно быть, в шестую или седьмую их встречу — Райдер сказал:
— По-настоящему решительные люди, вероятно, сумели бы захватить поезд. Но я не понимаю, как им уйти оттуда.
— Согласен, это непросто, — небрежным тоном заметил Лонгмэн. — Очень непросто.
Райдер пристально посмотрел на него, затем изобразил на лице нечто настолько похожее на улыбку, насколько это вообще было в его силах:
— Ты ведь успел подумать над этим?
Лонгмэн тоже усмехнулся, но вдруг подумал: «Вот почему он молчал об этом раньше. Он знал, что я предвижу этот его вопрос, и хотел дать мне время на размышления».
— Ну, вообще-то да, — ответил он. — Я тут кое-что прикинул на досуге. Думаю, я знаю, как это сделать.
— Расскажи.
Лонгмэн с гордостью изложил свой план, а закончив, победоносно взглянул на Райдера.
— Еще по одной, — окликнул Райдер официанта. Затем повернулся к Лонгмэну: — Так давай же сделаем это.
Не желая уступить Райдеру, Лонгмэн беспечно ответил:
— А чего, давай.
Но тут ему неожиданно стало дурно, закружилась голова; позже он вспоминал, что так же чувствовал себя когда-то, собираясь лечь в постель с женщиной.
Все еще можно было отступить. Достаточно было просто сказать «нет». Да, он утратил бы уважение Райдера, зато обошлось бы без последствий. Но дело было не только в Райдере. В тот момент у него перед глазами будто пробежала вся его предыдущая жизнь, безотрадная, убогая и серая, в одиночестве и бедности, без единого близкого друга, без женщины. В сорок один год он не то чтобы считался нетрудоспособным, но в лучшем случае его ждала череда бессмысленных, холопских и уж во всяком случае бесперспективных работ.
Его жизнь с тех пор, как его выгнали из метро, катилась под откос, и дальше могло быть только хуже. Последней каплей стало мучительное воспоминание о тех временах, когда он служил швейцаром в жилом доме. Придерживать дверь перед людьми, которые даже не замечают твоего существования, выскакивать под дождь, чтобы кликнуть такси; таскать за надушенными дамами их пакеты; выгуливать их собак; ругаться с мальчишками-рассыльными; выпроваживать пьянчуг, мечтающих отогреться в подъезде, и поддерживать под локоток надравшихся в гостях жильцов. Лакей, слуга в темно-бордовой обезьяньей ливрее!
Это были ненавистные воспоминания, и ненависть поддерживала его в течение долгих месяцев подготовки, хотя ему так и не удалось избавиться от дурных предчувствий человека, которому предстоит критическая операция, во время которой шансы умереть на столе в лучшем случае такие же, как шансы выжить…
Вопль Джо Уэлкома разорвал тишину. Лонгмэн почувствовал, что бледнеет под своей маской. Уэлком, стоя на фоне двери, что-то кричал в туннель. Лонгмэн знал, чувствовал, что Уэлком сейчас начнет стрелять, и человек в туннеле, кем бы он ни был, умрет. Напряжение было таким, что когда и в самом деле раздалась очередь, он почувствовал нечто вроде облегчения…
Еще не стихло эхо выстрелов, а Лонгмэн уже отчаянно барабанил кулаками в дверь кабины.
Подобно тощему мрачному Крысолову, стоял кондуктор во главе цепочки пассажиров. Цепочка растянулась далеко в темноту. В туннеле сквозило, но кондуктор истекал потом, его бледная кожа пошла розовыми пятнами, на гладком лбу собрались тревожные морщинки.
— Да мне плевать, будь у них там хоть чертова артиллерия! — орал Долович. — Ты все равно не имел права оставить поезд без разрешения! Ты там все равно что капитан на корабле!
— Они заставили меня! У меня не было выбора…
Долович слушал кондуктора, и вдруг ему сдавило грудь, боль обручем охватила голову, снова заболел живот. Список неприятностей все увеличивался — эти ублюдки расцепили поезд, захватили передний вагон, высадили пассажиров, обесточили линию, — и каждое из этих событий словно отзывалось у Каза то в одном, то в другом уголке тела.
— Они сказали, что убьют меня… — Голос кондуктора был едва слышен, он повернулся к пассажирам, как бы ища поддержки. — У них же автоматы!
Пассажиры закивали, сзади кто-то крикнул:
— Давайте выводите нас из этого дерьма!
— Ладно, — сказал Долович кондуктору, — ведите людей на станцию. Там стоит поезд. По рации машиниста свяжитесь с Центром управления и опишите ситуацию. И скажите им, я пошел туда разобраться, в чем дело.
— Вы собираетесь идти туда, к ним?
Долович, слегка отстранив кондуктора, двинулся вдоль путей. Вереница пассажиров растянулась дальше, чем можно было предположить: да тут человек двести, не меньше. Он топал все дальше, а встречные возмущались, грозились подать в суд на муниципалитет, требовали вернуть деньги за проезд. Некоторые призывали его быть осторожным.
— Никакой опасности, ребята, — пыхтел Долович. — Давайте-ка пошевеливайтесь. Кондуктор приведет вас на станцию, тут недалеко. Ничего не бойтесь, просто топайте поживее.
Отделавшись от последних пассажиров, Долович зашагал быстрее. Его гнев вспыхнул с новой силой при виде девяти отцепленных вагонов, бессмысленно громоздившихся в туннеле, — в тусклом свете аварийных ламп они выглядели жалкими и какими-то полуживыми.
Скопление газов, давившее на сердце, вызвало у него новый приступ острой боли. Он сосредоточился на отрыжке и сумел протолкнуть ее вверх по пищеводу, на время ощутив иллюзию облегчения. Он сжал губы и напряг брюшные мышцы, но без толку: боль возвратилась.
Он потащился дальше, упрямо опустив голову, и через сотню ярдов наконец увидел бледный свет, струившийся из окон первого вагона поезда «Пэлем Сто двадцать три». Он пустился было бежать, но тут же вновь перешел на шаг. Подойдя ближе, Долович увидел, что хвостовая дверь вагона открыта и в ней виден темный силуэт человека. Он успел подумать, что надо быть осторожным, но эту мысль тут же вытеснила из его сознания холодная ярость. Ублюдки! Вздумали шутки шутить на моей линии! Он ускорил шаг, одновременно массируя левую сторону груди и пытаясь снять боль.
Из двери вагона донесся крик:
— Стой на месте, парень!
Голос был гулкий, искаженный акустикой туннеля. Долович остановился, но не от страха, а от возмущения:
— А ты кто такой, сукин сын, чтобы тут приказы раздавать?
— Я сказал — стоять!
— К чертям собачьим! — заорал Долович и двинулся вперед. — Я старший диспетчер, и я собираюсь войти в свой поезд!
— Я тебя предупредил — стой на месте! — голос сорвался на визг, кричавший был явно на грани истерики.
Долович высоко поднял руку и отрицательно помахал ею.
— Я предупреждал тебя, идиот! — голос превратился в вопль.
Долович вгляделся в кричавшего, до которого оставалось каких-то десять футов, успел увидеть дуло автомата, и в тот же миг его ослепила вспышка, яркая, как солнце. Он ощутил острую боль, пронзившую желудок. Последней его осознанной эмоцией снова была ярость: что ж вы делаете, сволочи, и так живот болит!
Каз не успел услышать заикающейся дроби автомата, отлетевшей от стен туннеля долгим грохочущим эхом! Уже мертвого, его отшвырнуло назад, затем тело накренилось влево и рухнуло на отполированные колесами рельсы.
Патрульный Транспортной полиции Артис Джеймс находился вовсе не на своем посту под землей, а в вестибюле офисного здания на углу Парк-авеню. Он зашел туда якобы купить пачку сигарет, а на самом деле — слегка развлечься и поболтать с Эйбом Роузеном, продавцом табачного киоска.
Дружба Артиса Джеймса и Эйба Роузена строилась на взаимном притяжении противоположностей и скреплялась юмором на тему расовой розни, который им удавалось изящно дозировать, не позволяя шуткам превратиться в оскорбления. Сегодня они, как обычно, проболтали минут пятнадцать, обмениваясь колкостями, а затем Артис собрался идти.
— До завтра, жидовская морда, — попрощался он.
— Счастливо, черномазый.
Артис вышел на улицу, освещенную солнцем. Направляясь ко входу на станцию «28-я улица», он ни капли не горевал о том, что приходится возвращаться под землю, к исполнению обязанностей. Подземка была для него родной стихией, как воздух для пилота, как море для моряка. Он уже вошел на станцию и приветственно помахал знакомому кондуктору, когда вспомнил, что рация-то выключена. Он поспешно включил ее, и тут же раздался зуммер вызова. Он откашлялся и ответил.
