— Спасибо, товарищ, я понял, — усмехается Глеб, ощущая легкую тошноту. — Пойду сам разбираться, пока народная власть кабинеты делит. Гляди, чтоб победивший народ тебя не съел, на радостях, а то свободы много, но хавать по-прежнему нечего!
На том и расстаются…
Комната, кровать, телефон. Искусственное пламя в пластмассовом камине — мелькание подсвеченных тряпочек. Ночь промозглая, хоть и лето, а фальшивый огонь совсем не греет. Или просто слишком много холода внутри, в мясе, в душе, в костях? Намерз ледяной глыбой, и не выгнать его ни водкой, ни пламенем.
Серафим помнил себя с детства. С самого рождения, наверное. Или с бескрайней зимней степи, где сломался однажды родительский «газон», и мама тихо уснула, пытаясь согреть крохотного Сережу остатками своего тепла. Папа пытался согреть их обоих, жег тряпки и резиновые скаты, но потом уснул и он. Степь осталась. Ночь, шепот вьюги, вой волков за слоем инея и железа. Смерть…
В тот раз его спасли, единственного. Жить стал с дедом, в огромном опустевшем доме, пропитанном тоской. Дед много пил, курил и кашлял — его зима коснулась еще раньше, в далеких таежных бараках. Отняла молодость, покрыла серебром голову и сожрала правое легкое. Перебрав портвешку, становился дед грустно-лиричен, пел непонятное под баян:
Идут на Севера срока огромные-е!
Кого ни спросишь — у всех ука-аз!
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые-е!
Взгляни, быть мо-ожет, в последний раз!..
Какие-такие Севера, какой еще указ?! Да и глаза у деда добрые, не в тон словам! Сережке тогда совсем другие песни нравились — про черного кота за углом, или вроде того. Веселиться хотелось, на то оно и детство! Кино, мороженое… нет, холод он и тогда не любил. Сладкое, впрочем, перепадало нечасто, а потом и вовсе кончилось. Доконала деда засевшая в легких зима.
…Детдом. Равнодушие, плохая еда, волчьи законы. Шестилетний мальчик с тоскливым холодом в глазах. Сперва плакал, потом привык. Сперва били, потом научился драться. Зауважали. Время шло, песня про кота сменилась электрогитарными аккордами, волосы у старших ребят становились все длиннее. Сережа стригся коротко — детишкам вольностей не дозволялось. Подрастал, креп мускулами, наливался ядреной злостью. Таньку приглядел для себя сразу и всерьез, даром что была старше на два года. Хихикала сучка, дразнила «стручком» и «мальком», обжималась по углам с большими. С патлатыми! Которым все можно! Однажды душа не вынесла — схватил арматурину, и тестостерон смешался с адреналином, а перепуганный «старшак» отступал, утирая кровь с лица. Скандал получился изрядный, но до милиции не дошло, замяли. Авторитета прибавилось — если можно так назвать репутацию «психа» и уважительно-настороженные взгляды. Серегу оттенки чувств не волновали, понял уже главное — до конца идти надо! Уважают того, кто на все готов, прочих ломают через колено!
…Армия — вместо зоны, к которой все шло. Очень в Афганистан просился — тогда, в начале 80-х, об этом знали мало, а из телевизора веяло духом интернациональной дружбы. Сергей правду узнал из первых уст, пообщался с ВЕТЕРАНАМИ, и новое знание пришлось по вкусу. В неведомом далеком Афгане все было просто и ясно, враги носили оружие и не прятались под масками советских граждан. Драться с ними можно было открыто, за родину… за себя самого, не нужного в этой родине никому, но готового за нее погибнуть! Такие вот мысли посещали Сергея в ту пору, вышибающие слезу и берущие за душу комсомольским звонким настроем. Высказал их офицеру в военкомате, тот нахмурил брови, и беседа перешла, неожиданно, совсем в другое русло. Тебе нравится убивать? Нет, не нравится. Тогда зачем тебе Афган? С чего ты решил, призывник, что там война?! Фильмов насмотрелся про Павку Корчагина?! Геррой, бляха-муха! А в Демократической Республике Афганистан, к твоему сведению, советские солдаты школы строят и муку развозят детишкам. А кто сочиняет байки про войну, тот дурак, и ты с него пример не бери! Щас мы тебе выпишем направление, подальше от этой дури!
Такой вот военкомовец попался Сереге — хоть матюкай, хоть спасибо говори. Особых проблем угодить на войну тогда не было, и секретность этому абсолютно не мешала. А детдомовец с ледяным огнем в глазах покатил эшелоном на Север, будто в издевку. Внутренние войска, лагеря, далекое эхо дедовой юности. Самому, впрочем, до «деда» было пока далеко. Неуставняк пока был, жестокая «духанка», помноженная на восточную изощренность. Призывали в конвойные части все больше из Средней Азии, старослужащие ощущали себя помесью баев с сатрапами, превращая молодняк в дехкан и рабов. Молодняк выдерживал не всегда — кое-кто «вставал на лыжи», замерзая потом в бескрайней зимней лесотундре. Еще попытки суицида случались, разные по степени успешности. Одного самоубийцу Сергей из петли успел выдернуть. Откачал, оживил, по морде дал слегка, на правах спасителя. Командирам сообщать не стал, а крутых «дедушек-баев» вызвал в туалет, на беседу. Всех четверых сразу. Специально «с тумбочки» сбежал, где положено было дневалить, и штык-нож, соответственно, висел на ремне.
— Ну че, пацаны, будем умирать? — спросил весело, не вынимая пока клинок из железных ножен. Достанешь нож — придется бить, тут уж назад никак. — Вы здоровые бычары, но двоих с собой заберу. Давай, кто первый?!
История повторилась — четверо старших и сильных пятились, он шел на них, давил взглядом, цедил сквозь зубы. Объяснял, что лучше пойти под расстрел за четыре убийства, чем сдохнуть здесь от побоев. Или в петле. Или просто терпеть их, уродов, чья кровь ничуть не гуще его собственной. «Дедушкам» до дембеля оставалось совсем чуток, мыслями давно уже были в родных Ферганах-Ташкентах-Фрунзе, и досрочная смерть в эти планы никак не входила. Поняли, короче. Отступились. А Сергею вскоре привиделась Богородица — совсем как на иконах в дедовой избе! Смутный серебряный лик отразился в ночном небе над сияющей тундрой, и Сергей замер на своей вышке, не веря глазам. Так и стоял, укутанный по уши, плечо оттягивал ремень автомата, а Она смотрела с небес на него одного — конченого атеиста и пофигиста, верившего до сих пор только собственным кулакам. Улыбалась, кажется. От улыбки Ее было тепло и радостно, будто простились тебе сразу все грехи, а жизнь впереди будет сиять, как этот снег. Повернется, наконец, лицом, вернет все, что отобрала, приласкает материнской рукой…
Дембельнулся Сергей в 87-м. Ехал с Севера заматеревший и пьяный, из-под фуражки с малиновым околышем выбивался буйный чуб, в душе все кипело. Армия научила сносно болтать на тюркских языках и неплохо владеть ножом. Анашу попробовал, к чифирю привык. Светлые образы Сергею больше не являлись, да и тот раз списал, со временем, на собственный недосып. Мало ли что прибредится! Времена наступали странные, но веселые, Генеральный секретарь ЦК КПСС сыпал из телевизора новыми словами, молодежь на гражданке выглядела диковато — цепи, петушиные гребни, еще всякое. Теперь так было модно! Счастливого «дембеля» никто не встречал, пришлось поздравить себя самому. Портвейном в парке. На темной аллее пересекся с ребятами из песни группы «Кино» — у которых «мама-анархия», а за отца все тот же благородный напиток, принятый Сергеем на грудь. В этот раз вышло совсем не по-песенному — ребята с солдатом шутку не сыграли, а, напротив, поймали от него хороших дюлей и спасались бегством. Дальше на пути оказался милицейский наряд, и закончилось все отделением. Протокол составлять не стали, ввиду отсутствия потерпевших, а самому дембелю в милиции внезапно понравилось. Остаться решил, хоть и в другом статусе.
…Милиция. Ментовка, ментура, мусарня — так их называли контрагенты. Патрульно-постовая служба, потом разъезды в уазике, потом розыск… или нет, розыск был не сразу. Где-то между Аллой и всем остальным. До того пришлось изрядно потоптать улицы, и фекалий хлебнуть пришлось тоже. Страна катилась в пропасть, народ делался все голоднее и злее. Патрульным стали невиданную вещь выдавать — палки резиновые, а экипажи ПМГ [7] вооружили укороченными «калашами». Сырые осенние ночи пахли пьяным куражом и опасностью, выходить в них приходилось как в атаку. Дернув сто граммов для храбрости. Где-то там, на перекрестке полночных дорог и ожидала его первая в жизни ведьма. Алое платье, светлый плащ, шпильки… из гостей возвращалась! Ночью! В эдаком сексапильном виде! Сергей крики услышал издали, ноги донесли, увидел возню серых тел над алым платьем, и пистолет в руку прыгнул сам. Почему не перебил всех там же? Бог знает! Или просто насильники оказались умными — умчались при первом же выстреле. Смотреть на них не хотелось, взгляд прилипал сам собою к длинным женским ногам из-под задранного платья.
— Дайте мне руку, что ли! — сказала жертва требовательно, и наваждение пропало.
