Сердце, действительно, словно окаменело. Он перешагнул порог своего дома, не испытывая ни радости, ни волнения, и нашел его в полном запустении. Роза подурнела и постарела чудовищно. Она никогда не была красавицей, хороши были только черные, бархатные глаза – теперь их почти не видно за толстыми стеклами очков. Нос на похудевшем лице казался еще больше и как-то уныло повис, выпирали крупные верхние зубы, кроме того, она так ссутулилась, что стала меньше ростом. Арон почувствовал нечто вроде угрызения совести – оставил жену один на один с горем. Она не смогла, как он, загнать боль внутрь, сжиться, смириться с ней. Он пытался быть нежным – у него это плохо получалось. Хотя рука еще болела, потихоньку начал приводить дом в порядок, намеренно втягивая Розу в хозяйственные заботы. Когда жена уходила на работу, напоминал ей, что она врач и выглядеть должна соответственно – дома она не вылезала из заношенного халата. К ее приходу готовил обед, покупал бутылку водки, но выпивал ее один, у Розы было стойкое отвращение к спиртному. Так они жили, привыкая заново друг к другу, а через три месяца позвонил Володя Русаков – его недавно назначили заведующим облздравотделом.
– Арон, ты уже как, в норме? Оперировать можешь? У нас на базе третьей больницы формируется госпиталь. Хочу, чтобы ты его возглавил.
– Ты хочешь назначить меня главврачом?
– Вот именно. Ну кому, как на тебе? Ты же хирург божьей милостью.
– Володя, ты не забыл, между прочим, что я еще и еврей? Так что уж давай, бери меня рядовым хирургом.
– Арон, не дури. Все уже согласовано в обкоме партии. В общем, завтра в десять жду тебя вместе с Розой Моисеевной.
– А она тебе зачем?
– Для нее тоже есть место – инспектора. Будет заниматься домами инвалидов. Мне нужен надежный человек, она ведь врач с большим опытом.
– Нет и нет! – сказала мужу Роза Моисеевна. – Я уже не потяну. Володя благодарит тебя за то, что ты спас ему жизнь. Но почему я должна этим воспользоваться?
Арон Маркович настаивал:
– Тебе уже тяжело ходить по участку. Поверь, быть чиновником намного проще.
Розе действительно было тяжело, она маялась женскими недугами. Как думал Арон, скорее всего, затянувшимся климаксом.
В эту ночь они почти не спали, но утром, в десять часов были у Русакова.
Жизнь вошла в новую колею. Арон пропадал на работе день и ночь. Теперь он не только оперировал, но и занимался организационными, хозяйственными вопросами. С Розой они виделись мало, говорили еще меньше, но Арон все-таки заметил, что Роза опять стала следить за собой, более тщательно одеваться и вообще как-то оживилась, печать скорби постепенно сходила с ее лица. Жизнь в госпитале чем-то напоминала жизнь в санитарном поезде. После длительной тяжелой операции он также выпивал чистого спирта, а на явные заигрывания какой-нибудь хорошенькой сестрички мог прижать ее к себе и погладить по мягкому месту, но дальше этого не шел. Все было хорошо или почти хорошо, пока Розе не пришла сумасбродная мысль – усыновить какого-то мальчишку только потому, что он похож на их Левушку. Ее аргументы были смешны.
– Арон, для кого мы живем? Кому все это достанется, когда нас не станет?
– Я живу для своих больных, – отвечал Арон. – А что кому достанется, когда меня не будет, мне глубоко наплевать.
Роза плакала, она вообще стала плаксивой, замыкалась в себе, но, дождавшись подходящего момента, начинала новую атаку.
– Он бы тебя не обременил. Я бы сама им занималась. Мне кажется, что сам Бог послал нам его вместо Левушки.
– Не тревожь тени прошлого, Роза, – просил муж, – не гоняйся за призраками. Наш сын давно в могиле.
– В могиле?! – взорвалась Роза. – Ты сказал, в «могиле»? Так покажи мне эту могилу, чтобы я могла сходить и положить цветы моему Левушке.
С ней случилась настоящая истерика. Зря он упомянул про могилу, вырвалось некстати слово. В другой раз, слушая очередные Розины причитания, Арон спросил:
– Тебя не смущает, что он не нашей национальности?
И это опять вызвало целый взрыв эмоций.
– Почему же ты не искал ему няню еврейку? Авдотья Никитична была русской и приняла смерть из-за нашего сына.
– Роза, это удар ниже пояса, ты несправедлива. – Арон сам еле удержался от крика. – Няня не претендует на фамилию и какое-то наследие – я не о наследстве, заметь! – семейных традиций. Но если ты не видишь разницы и не понимаешь меня, я поставлю вопрос по другому: вправе ли мы навязывать ему свое еврейство? Будет ли он счастлив, когда подрастет и поймет, что пятая графа вполне может осложнить ему жизнь?
То, что начала ему в ответ говорить Роза, он не стал слушать, прервав ее:
– Скоро 7 ноября, прибереги эти слова для митинга, а меня, пожалуйста, избавь!
И все-таки она вырвала у него обещание прийти и хотя бы посмотреть на мальчика. Добилась своего: саднящая боль, спрятанная где-то в глубине сердца, тоска по Левушке вновь овладела Ароном. Он приехал в Дом инвалидов на служебной машине, прошел сразу к Марье Степановне. Та засуетилась, почему-то занервничала. Арон Маркович, отказываясь от предложенного ему чая, мягко сказал:
– Мария Степановна! Проводите меня к вашему подопечному Грачеву Виктору.
Виктор сидел в своей конторке, рисовал, Арон Маркович постоял у него за спиной, посмотрел.
– Хорошо рисуешь. Но сейчас иди ляг в постель, я посмотрю твою ногу.
Смотрел долго, ощупывал, нажимал то здесь, то там. Просил согнуть в колене, вытянуть, наконец встать. Спросил:
– Когда получил травму?
Виктор задумался.
– Давно. Лет шесть назад.
– Как?
– Упал на колючую проволоку с крыши сарая.
– Гной все время течет?
– Нет, бывало, ранка затягивалась, но потом открывалась опять.
– Лечили?
– Мама сама, чем научат. То жиром свиным, то сажей.
Арон Маркович поморщился.
– Да, лечение еще то… Нога короче другой сантиметров на пять.
Особенно не нравилась ему краснота и синюшность вокруг раны. Осматривая мальчика, он старательно отводил взгляд от его лица. Мальчишка действительно был похож на Левушку так, что встал комок в горле, тут Роза ничего не придумала. Вот только глаза. У Левушки были черные, как у Розы, бархатные глаза.
– Мария Степановна! Подготовьте документы. Я хочу забрать его в госпиталь.
– Прямо сейчас?
Глянул на часы:
– Лучше прямо сейчас, я минут пятнадцать подожду. Ему нужна операция, иначе ногу он потеряет.
– Господи, как вы добры! – чуть не заплакала заведующая.
«Не так уж и добр, – про себя ответил ей Арон Маркович. – Просто как врач я не позволю себе оставить его в таком состоянии и не спасти ногу, которую могу спасти».
Вечером, встретив мужа за накрытым столом – ждала, без него не ужинала – Роза Моисеевна первым делом спросила:
– Ну, как, тебе понравился мальчик?
– Мне не понравилась его нога.
– Арон, но ведь он действительно похож на нашего Левушку?
– Да, сходство есть. Но у нашего сына не было таких кошачьих глаз.
И вдруг с тоской подумал, что он мог бы жениться еще раз, хотя бы на той же Люсе, которая, кажется, его любила, и народить кучу детей. Но как добропорядочный еврей так и будет жить с Розой, и этот невесть откуда взявшийся мальчик рано или поздно станет жить в его доме.
Через три дня, необходимых для подготовки к операции, Арон Маркович выпилил гниющую часть кости. Когда Витя проснулся после операции, он увидел сначала белый потолок палаты, а потом, чуть повернувшись, сидящую рядом Розу Моисеевну.
– Слава богу, проснулся, сыночек, – прошептала она, и на глазах за толстыми стеклами блеснули слезы.
«Какая некрасивая… – Взгляд Вити наконец сфокусировался на лице Розы Моисеевны. – Но она похожа на лошадь. Конечно, очень похожа. И это, наверное, хорошо. У меня будет мама-лошадь».
Он снова закрыл глаза и одними губами прошептал: «Мама, я хочу пить», – и эти слова решили все. Роза Моисеевна обмерла, зная, что теперь никому не позволит отнять у себя обретенного сына.
Арон Маркович подошел к нему вечером. Пощупал пульс, спросил:
– Ну что, молодой человек, как себя чувствуешь? Очень больно?
– Терпимо, – ответил Витя.
– Сейчас тебе сделают обезболивающее. Старайся не беспокоить ногу.
«Какие они разные, – позже думал Витя. Он интуитивно чувствовал их противостояние. – Доктор сделал мне операцию, но не хочет, чтобы я жил у них. Только мама-лошадь его одолеет… Они и внешне разные. Он совсем другой».
Да, Арон Маркович был другим. У него лицо аскета, но Витя тогда еще не знал такого слова. Можно было бы назвать его также иконописным – но он ни разу в жизни не видел иконы. То, что оно было холодным и бесстрастным – это Витя как раз понимал отлично и сам был с доктором сдержанно вежлив.
Когда пришло время выписываться, Роза Моисеевна забрала его к себе домой. «До полного выздоровления», – объяснила она мужу. На месте операции образовалась впадина, ямка, затянутая розовой кожей, но до полного выздоровления было еще далеко. Где-то с месяц предстояло передвигаться на костылях, не наступая на ногу. Дом у Розенблатов был свой, собственный, оставшийся Розе Моисеевне в наследство от родителей, людей по меркам того времени достаточно обеспеченных: ее отец был искусным ювелиром, мать не менее искусной парикмахершей. У Вити таяло сердце и кругом шла голова от черного лакированного пианино, резных подсвечников, больших картин в золоченых рамах, хрустальных бокалов за стеклом серванта, теплого туалета с унитазом. Более всего на свете ему хотелось никогда не покидать этот дом, раствориться в любви и заботе мамы Розы, пить куриный бульон с гренками, а чай с медовой темно-коричневой коврижкой и видеть перед собой ее теплое лошадиное лицо.
