– Мистер Смит, – повторил инспектор.
Он шел рядом со мной, и я ощущал легкий аромат лаванды, исходивший от его одежды и волос. Этот запах скорее подошел бы девице, нежели нашему новому знакомцу.
– Расскажите что-нибудь, – повторил я просьбу шепотом. – Неважно, что именно.
Абберлин подчинился. В его осанке сохранилась военная выправка, но старые раны мучили это тело. Я видел, сколь тяжело ему дается каждый шаг. И как неловко придерживает инспектор левой рукой правую, словно опасаясь выронить трость. Синхронно дергаются кадык и веко.
– Там очень душно. Даже когда дождь идет, душно. Много обезьян. Много зверья. Наши охотятся… охотились… местные чтят. У них странные боги. Есть один с головой слона. И другой, черного цвета, со множеством рук. И еще такой, который сидит в цветке лотоса. Лотос священен. Животные тоже. Не люди…
Он прикусывает губу и не замечает этого.
– Они приносят богам жертвы. Когда цветы. Когда кровь… кровь чаще.
Красная струйка ползет по губе.
– А боги дают им золото. И драгоценные камни… рубины. Изумруды. Алмазы… – Он замолкает на полуслове, и странное дело, мой пациент не торопит его с историей. По складкам на лбу, по запавшим щекам, по тику, который усилился, я вижу, сколь изломан этот человек.
И возможно, Господь устроил эту встречу, вложив в мои руки его судьбу. Об этом я думаю. Инспектор предпочитает действовать. Он останавливает кеб, тем самым прерывая раздумья.
– Мистер Абберлин. – Я говорю это очень и очень тихо, чтобы слышал лишь он. – Мне кажется, что и вам не помешает помощь.
Визитную карточку приходится силой вкладывать в его скользкую ладонь. Она деревяниста, что свидетельствует о высочайшем напряжении мышц.
– И я готов оказать ее.
– Я не…
– Вы не сумасшедший. – Я помог забраться в кеб моему подопечному. – Но вы устали. Разум, тело, душа… Дайте мне шанс. Если окажется, что я бесполезен, то… вас никто не станет удерживать силой. Сейчас я имею практику в клинике на Харли-стрит. Это недалеко.
Его одолевают сомнения. Мне же искренне жаль этого несчастного человека. И движимый сочувствием, я не оставляю ему выбора:
– Жду вас завтра. В шесть пополудни. И не вздумайте опаздывать.
Абберлину снилось Лакхнау.
Этот город долго готовил ножи.
Он помнил предыдущий год. И железную руку в бархатной перчатке, которая стряхнула Ваджид Али Шаха с трона, передав прекрасное королевство Ауда под опеку Ост-Индской компании. Он помнил побег Бирджис Кадара, который по малолетству не понимал, чем грозит ему подаренный мятежниками титул. А мать, Хазрат Махал, слишком верила в силу слова.
И словом травила воды реки Гумти.
А голод был лучшим аргументом. Не ты ли, Абберлин, видел, как золотом сочатся свежие раны Лакхнау и жадные рты пьют его.
Мало… всегда было мало… а тебе – плевать. Какое дело британскому офицеру до индийских обезьян? Все знают, что местные – ленивы. И если так, то кто виноват, что их поля опустели?
Но тошно смотреть на умирающих детей. И ты отворачиваешься.
Все отворачиваются, а город готовит ножи.
И только Генри Лоуренс с его нечеловеческим чутьем подозревал неладное. Но он постарел, бессменный полковник, и перестал доверять себе. Все ведь спокойно…
Только город готовит ножи.
Резиденция Лоуренса спасла их в ночь восстания. Она была достаточно велика, чтобы вместить не только остатки гарнизона, но и женщин, детей… многие позже умерли от голода.
И это ли не высшая справедливость, лейтенант Абберлин?
У вас было 240 бочек пороха и 5 миллионов патронов.
А муки не хватало. Оказалось, что в местном климате она быстро плесневеет. И вода тухнет. Вы еще не научились пить тухлую воду… ничего, у вас имелось полгода в запасе. И сотни тысяч целей. Как раз то, что нужно, для пороха, патронов и английского мужества. Его ведь хватило, чтобы дождаться Кэмпбелла.
Как ненависти хватило на то, чтобы вернуться.
И вновь загрохотали британские пушки, и ядра обрушили глиняные стены, пронзили насквозь частоколы и раскрошили мрамор зданий.
Рушились дворцы.
Бежала армия.
Славься, Императрица Индии! Порядок восстановлен.
Горел Лакхнау. Стонал, выл и корчился на солдатских штыках. Кровь и дым пьянили. Страх подгонял сердце: быстрее, быстрее… спеши, лейтенант Абберлин, пока не растащили все. Слышишь, твои солдаты уже вошли в дома. Они, дрожавшие в резиденции Лоуренса, вернулись, чтобы отомстить. И теперь утоляют голод золотом, которое – знает всякий наемник – лучший из лекарей.
И ты понимаешь своих людей.
Там, в центре города, нетронутый, ждет тебя дворец Аламбаг. И ты рвешься, силишься успеть раньше других, палашом прорубая себе путь.
Месть? Жадность? Опьянение кровью?
Двенадцать дней продлится веселье. И ты очнешься в комнате с удивительной красоты расписным потолком. Синий. Красный. Желтый. Золотые звезды и белые лилии. Слоны и тигры.
Люди.
Ты встанешь с чужой постели, грязной и вонючей. Сам такой же грязный и вонючий, пропитавшийся пороховой гарью. Твои губы будут сухи, а горло и вовсе склеится, ты не в силах произнести ни звука. Полуслепой, растерянный, ты оглядываешься, надеясь найти хоть кого-нибудь, кто объяснит, где ты. Но в комнате пусто.
Мертвецы не в счет.
Их много. Ты удивляешься – неужели ты убил их всех? Переступаешь, стараясь не глядеть на лица. Первый робкий стыд появляется в твоем сердце.
Ты бредешь к двери, разрисованной ромбами и цветами, надеясь, что дверь открыта.
– Эй… – Голос все-таки остался при тебе. Он – шелест осенних листьев, скрип старой двери, но никак не речь человеческая. – Эй… есть тут кто?
Есть. Сперва ты принимаешь ее за призрака – из-за белых одеяний. Но она живая.
– Эй, постойте! Погодите!
Ты окликаешь ее, но женщина не оборачивается. Ты, спотыкаясь, идешь.
– Послушайте… не бойтесь… я вас не обижу.
Пытаешься вспомнить слова на местном диалекте, ты ведь выучил несколько. Только забыл.
– Я вас не обижу, – повторяешь ты с расстановкой, как будто это поможет. – Где я?
Оборачивается. У нее лицо еще не старое. Белое носят вдовы – знание рождается в голове само, должно быть, оно и раньше там было. На ее голове – венок из лотоса. Ее глаза – черны, и Абберлин падает в них, но женщина удерживает от падения.
– Здесь. Смотри.
Город пылал. Ты видел рыжее пламя и алые угли разрушенных домов. Ты слышал голоса, хотя не должен был слышать. Ты смотрел в глаза мертвецам, и не смел отвести взгляда.
– Это все вы сделали, – сказала незнакомка в белом сари. – Для чего?
И ты понял, что не имеешь ответа.
С черных ресниц ее срываются слезы. Тяжелые, звонкие, падают в ладони женщины. И она протягивает их Абберлину. Уже не слезы – мутные разноцветные камни.
– Бери же… бери, инспектор. Вы за этим сюда шли.
Абберлин просыпается.
В ушах еще стоит голос, не то незнакомки в белом, не то рыжеволосой Кэтти Кейн.
– Уолтер!
Губы шевелятся. Бесполезно. Ты же знаешь, Абберлин, что голос вернется позже. И тело твое, застывшее бесполезной колодой, отойдет от сна. Надо подождать.
Подумать.
У тебя неплохо получается думать в предрассветные часы.
Тикают часы. Огромные напольные в дубовом коробе. За белым ликом циферблата скрипят шестеренки, разворачиваются пружины, и тонкие струны часовой души приводят в движение стрелки. Ты не способен пока повернуть голову, шея деревянная, как и все тело. Но ты научился определять время на слух.
Четверть пятого.
Скоро на улицах появятся трубочисты и торговки свежим салатом, молочники, мясники, торговцы свежей рыбой – все те, кто существует вне твоих кошмаров.
– Уолтер! – Голоса по-прежнему нет, и язык царапает сухие десны. Потом станут кровоточить. И зубы шатаются.
У шлюхи Марты Талбот, зарезанной в переулке, зубы были все и свои, крупные, желтоватого цвета, но, как сказал врач, – целые. А это – редкость. Кто ее убил?
