– Вон ты какой… – неодобрительно, с удивлением воззрился на него бородач. – Я же тебе говорил, у нас тут свои законы. Или пожалел эту тлю поганую? Зря ты так, комиссар… Эй! – поднял вдруг он руку.
Петухов не успел глазом моргнуть, как очутился вместе с матросами в плотном кольце карабинов и ружей всевозможных марок и калибров.
– Не доводи до греха, комиссар… – седоголовый бородач мягко положил свою широченную, заскорузлую ладонь на руку Петухова, в которой тот держал оружие. – Собаке собачья смерть…
Вскоре все было кончено. Злость на свою беспомощность кипела в груди Петухова; он боялся посмотреть в глаза матросам, которые сгрудились позади с теми же чувствами, которые обуревали их командира. Подошел седоголовый бородач.
– Пошли… – коротко бросил он.
Толпа расступилась, и Петухов направился вслед за ним к дому с резным крыльцом, над которым уныло повис при полном безветрии флаг – до такой степени выцветшая тряпка, что не представлялось возможным определить, при какой власти его туда водрузили.
Внутри дома их встретил невысокий худощавый старик с бородкой клинышком и в старомодном пенсне, одетый в белый халат не первой свежести.
– Бандурин, фельдшер, – представился он Петухову и пропустил его в неожиданно светлую и просторную комнату. – Прошу-с…
На узкой кровати, застеленной белоснежной накрахмаленной простынью, лежал человек могучего телосложения. Кто-то уже успел сложить ему руки на груди; тонкая зажженная свеча была воткнута между пальцев, и запах плавленного воска наполнял комнату.
Петухов подошел поближе и не поверил своим глазам. Не может быть! И неожиданно для окружающих он опустился на колени у изголовья покойника.
– Владимир, Володя… Вот как довелось встретиться… – шептал он, глядя на строго очерченный профиль своего друга, товарища по побегу с каторги, графа Воронцова-Вельяминова. – Вот как…
В угрюмой задумчивости стояли бородатые простоволосые старатели, безмолвно прощаясь со своим товарищем…
– …Понимаете какое дело, гражданин-товарищ… э-э… комиссар, – фельдшер Бандурин мялся, подыскивая нужные слова. – Вы, как я понимаю, были… э-э… знакомы…
– Это был мой друг…
– Тем лучше, тем лучше! – чему-то обрадовался фельдшер. – Умирая, он просил разыскать его сына. И передать ему вот это, – он протянул Петухову портмоне и часы фирмы "Пауль Бурэ". – Там внутри… э-э… адресок. И записка. Вот только дописать ее не успел…
Петухов молча кивнул, сунул портмоне и часы в карман и тяжелой поступью, низко склоня голову, пошел к выходу.
Калинка, худосочная накрашенная девица двадцати лет, кокетливо посматривала в сторону Савина. Взяли ее вечером в ресторане "Арагви", чем вызвали явное недовольство жгучего брюнета не первой молодости с солидным брюшком, который заказал для своей "возлюбленной" поистине царский ужин. Разбушевавшегося южанина с трудом привели в чувство только в райотделе милиции, но, принимая во внимание его темперамент, разбитые надежды и энную сумму зря потраченных денег, отпустили с миром дожевывать холодные шашлыки, тем более, что в противозаконных деяниях, по данным угрозыска, он участия не принимал.
Допрос шел ни шатко, ни валко благодаря стараниям невозмутимой Калинки, которая вела себя так, словно ужин из "Арагви" был перенесен в МУР. И в который раз Савин позавидовал коллеге, его умению найти правильный, выверенный до мелочей тон в таком весьма сложном и важном деле, как допрос.
– Ну, Панкратова, тебе бы на сцену, в Большой театр. Такие таланты пропадают.
– Ой, не говорите. А вы знаете, пыталась. В училище театральное.
– И за чем остановка?
– За малым – не сообразила подыскать хорошего репетитора. Желательно кого-нибудь из приемной комиссии.
– Не может быть!
– Ей богу. Молодая была, глупенькая.
– Нужно было еще раз попытаться.
– Пыталась и еще раз.
– Ну и как? Нашла репетитора?
– Естественно.
– Так в чем тогда дело?
– Все очень просто – проспала экзамен.
– И репетитор не помог?
– К сожалению, нет. Потому как тоже проспал… Так что в тот день приемная комиссия без него работала.
– Сочувствую, Панкратова. Ну ничего, не все еще потеряно.
– Я тоже так думаю. Разрешите, я закурю.
– Конечно… Пожалуйста, спички.
– Спасибо.
– А скажи, Панкратова, ты давно видела Пикулина?
– Карамбу? – Калинка поморщила лоб. – Давно… Месяца два назад. А что, влип?
– Да как тебе сказать… В общем, да.
– Такой миленький, – вздохнула Калинка и потянулась к пепельнице. – Жаль…
– Не очень, – ответил ей в тон Володин.
– Это по вашему мнению, – лукаво улыбнулась Калинка и томно взглянула в сторону Савина.
– Возможно… Кстати, вспоминал он о тебе.
– Да ну? Вот что значит настоящий мужчина – не забыл…
– Еще бы. Когда даришь девушке такой подарок, как импортная шуба…
– Ох, Карамба, опять прихвастнул! Вот уж подарок от кого дождешься… Как же… Купила я у него эту шубу. Не верите? Честное слово!
– Да ладно, аллах с ней, с этой шубой. Верю. Насколько я тебя знаю, ты честная девушка, Панкратова, и тебе на слово можно верить.
– Конечно, – гордо выпрямила спину Калинка. – Милицию я никогда не обманывала. – Мужчин – да, они такие наивные… – стрельнула глазами в Савина.
– Ну, а адресок на Лосиноостровской ты ему подкинула?
– И это Карамба выложил? Вот трепло… Ну да, я… А что здесь такого?
– Ничего особенного… Послушай, откуда ты узнала, что там кое-что водится?
– У Янчека. О-о! Кто ж об этом не знает! И Сильва, и Панечка… Была и я у него… в гостях. Несколько раз. Щедрый. Обходительный. Не хамит, не ругается матерно. Редкий мужчина.
– Поэтому ты и подсказала Карамбе, что у него можно поживиться?
– Что вы, что вы! Просто был разговор… Когда, не помню точно… В общем, о том, о сем… Втроем мы были: Сильва, я и Карамба. Ну и вспомнили о Янчике: шикарно живет, одевается, как король, записи новейшие и все такое прочее. Я даже не могла подумать, что Карамба… Честно-пречестное слово!
– Верю, верю, – улыбнулся Володин взволнованной Калинке.
– Расскажите-ка нам поподробнее об этом… Янчике.
– Что именно? Раджа был таким скрытным…
– Как… как ты сказала? Раджа? – даже привстал Володин.
– Раджа… – округлила удивленные глаза Калинка. – Так называли Янчика его друзья.
Когда по окончании допроса Калинку увели, Володин взволнованно сказал:
– Раджа! Боря, это удача! Неуловимый Раджа!
– Кто такой Раджа?
– Раджа – это король московских валютчиков! Вот!
– Да-а, ну и Янчик…
– Все, Боря, бегу к шефу! Ну и закрутится теперь карусель…
Ульвургын покрикивает на собак, и упряжка, набирая ход, мчится по первому снегу у самой кромки морского прибоя. Снег еще не успел слежаться; невесомый, пушистый и белоснежный, как лебяжий пух, он покорно ложится на полозья нарт, которые безжалостно кромсают его белизну, оставляя позади серые глянцевые бороздки.
Ульвургыну весело. Ему хочется петь, но встречный ветер бросает в лицо снежинки, и каюр только довольно смеется: сегодня наконец сбылась его мечта – в нартах лежит новенький винчестер и патроны к нему.
Ульвургын уже не молод, однако он до сих пор лучший охотник в стойбище. А что за охотник без хорошего безотказного оружия? Долго Ульвургын собирал шкурки песцов и горностаев, чтобы сторговать себе в фактории американца Олафа Свенсона винчестер. Сколько плиток чая, сколько муки, сахара и соли можно было выменять за эти меха, но Ульвургын стоически преодолел искушение и теперь радуется своему приобретению, как маленький умка, который впервые в своей жизни вылез из берлоги.
Неожиданно каюр схватил остол и воткнул его с размаху между полозьев нарт; собаки в азарте рванули раз, другой, затем смешались в кучу и с яростным лаем и рыком сцепились друг с дружкой.
Но Ульвургын и не подумал восстановить мир и порядок в упряжке: вытаращив глаза, он с удивлением уставился на человека в изодранной меховой парке, который, казалось, вынырнул из-под снега на его пути. Человек стоял молча, слегка пошатываясь, и смотрел куда-то поверх головы каюра. И это был человек с белой кожей.
"Может, он напился той воды, которая веселит?" – подумал Ульвургын. При особо удачных сделках помощник Свенсона, рыжий Макларен, который заправлял делами фактории, угощал охотников-чукчей такой водой; она хранилась у него в металлических запаянных банках и стоила очень дорого. Но присмотревшись, заметил то, что на первых порах упустил из виду: чуть поодаль, за пригорком, стояли нарты, в которые было запряжено всего четыре отощавших пса; они лежали на снегу обессилевшие, тяжело дыша, безучастные ко всему.
