чуждым и не предназначенным для их холодного ветреного города, заполненного такими же бездушными и отчасти жестокими людьми. Такими, как сам Адам. Слишком властным, слишком упрямым, слишком закрытым, слишком предусмотрительным. Ее «недостаточно» разбили в пух и прах наивные мечты о счастье обо все его «слишком». Адаму не следовало выбирать ее, а ей – оставаться с ним. Осознание пришло сквозь время, когда боль утраты утихла, изредка напоминая о себе: он, каким Адам был когда-то, ушел вместе с ней в скорбный день ее гибели восемь очень долгих лет назад.
В тот день из тяжелого сна его выдернул взволнованный голос мелкого засранца, звавшего Адама по имени. После очередного треклятого: «Адам!», пронзавшего мозг, Ларссон попытался встать, но не смог. Тело не слушалось, голова трещала, во рту ощущался привкус лекарств. Продрав глаза, он обнаружил себя на койке больничной палаты, и, обеспокоившись, пытаться восстановить в памяти события, что привели его сюда. В призывах сохранять спокойствие и не нервничать несносный говнюк выглядел чересчур собранным и серьезным, что очень настораживало. Разгоняя удары отбойных молотков в голове, Адам получил прояснения в воспоминаниях: яркий свет фар, бивший по глазам, сильный удар, скрежет металла – последнее, что ему довелось увидеть перед пробуждением.
Затем навались понимание, с ним пришли страх и ужас, вырвавшиеся в гневных воплях брату с требованием сообщить о жене. Собственные крики разрывали голову, будто отражаясь эхом от черепной коробки. Слушая, Лиам лишь виновато отводил глаза. Тогда первый раз за жизнь Адам видел, как истеричный мелкий нервничал, старательно изображая спокойствие. Скомкано и запинаясь, Ли сообщил об аварии, не поднимая глаз от пола. Что-то о влетевшей в пассажирскую дверь встречке, и как Адама вынули из машины. «Мне очень жаль», – сорвавшимся от подступившегося к горлу кома голосом, резюмировал Лиам.
Смысл его слов доходил медленно. Адам отказывался им верить и не мог произнести внятно ни слова. Стены больничной палаты завертелись перед глазами. Боль в груди зажала в тиски. Он не мог сделать ни единого вдоха. Душили слезы обиды, и чувство, что ничего уже не исправить. Перед поездкой в поместье они с Шарлоттой повздорили. Адам был зол. Очень зол, но все же сел за руль, и с опозданием понимал, что зря. «Это моя вина?» – спрашивал он тогда больше у себя, чем у Лиама. Младший снова несвязно лепил о водителе, вылетевшем на встречку. Рассказывал о Шарлотте, шесть часов пролежавшей на операционном столе, но Адам уже не слушал. «Это моя вина», – укрепилось в его сознании на всю оставшуюся жизнь.
Он еще долго стоял и смотрел на покрытое сизым инеем надгробье, мерцавшее мелкими искрами в едва пробивавшемся сквозь облака лунном свете. Спустя время боль от утраты утихла, но Адам никак не мог вспомнить события той ночи. Водитель врезавшейся машины ехал с невысокой скоростью и абсолютно трезвый. Имел двадцатилетний опыт вождения и вылетел на встречную полосу без видимых причин… Для Адама картина не складывалась и стала его вечным кошмаром наяву. Он помнил ссору из-за работы, помнил, как резко разговаривал с Лотти, помнил, как все сильнее и сильнее выжимал педаль газа, загоняя злость глубже внутрь себя. Адам помнил все, кроме самого момента столкновения. Возможно, сам он не справился с управлением, зацепил обочину, и их Форд развернуло… Как итог: ехавший навстречу водитель влетел в пассажирскую дверь машины Ларссонов.
«Это моя вина», – внутри Адама на протяжении восьми лет набатом бил колокол. Отец сказал тогда, такое могло случиться с каждым, но сомнения не отпускали Ларссона даже сейчас. Со дня смерти Шарлотты он запрятал человека по имени Адам Грегори Ларссон так глубоко, что порой не верил, что он когда-то существовал. Стал тем, кого интересовала только работа, превратившись в озлобленное и циничное подобие самого себя. Пропадал в офисе днями и ночами. Контракты, командировки, договора… Когда один адский круг заканчивался – начинался следующий.
На пороге отмеренной четверти века Адам впервые столкнулся лицом к лицу со смертью. Она, как водится, не уведомила о своем приходе. Внезапно встретившись на пути, попросила подбросить автостопом, но так и не поехала с Адамом до конца.
Солнце медленно поднималось над заливом и лениво тянулось над горизонтом. Небо на востоке полыхало алым, подобно огням автострады сегодняшней ночью. Лучи, исходившие от огненного диска, подбирались все ближе к берегу, осторожно касаясь их светом и превращая мир вокруг в картину импрессиониста, состоящую исключительно из бордовых и красных оттенков. Палитру словно составил истинный безумец. Лиам стоял на бетонном пирсе, задыхаясь от тяжёлого воздуха, насквозь пропитанного запахом железа и соли, что душили в попытках вдохнуть тяжёлый морской воздух глубже. Зимнее Солнце не принесло с собой тепла, за что стоит остаться ему бесконечно благодарным. Только ветер позволял дышать полной грудью, наблюдая представшее перед глазами.
С рассветом в мир возвращались краски, начиная с оттенков алого, и, кажется, забыв о существовании иных цветов. Чёрные лужи на сером бетоне превратились в темно-вишневые, а от удушливого запаха крови к горлу подкатывала тошнота. Солнце поднималось выше, цвета становились ярче и отчетливее, но оттенки в цветовой гамме оставались прежними. Лиам внимательно осмотрелся вокруг и видел только абсолютно серое, с размазанными пятнами багряно-красного.
Он осторожно шёл по пирсу, омываемого бурыми волнами, и обходил густые кровавые лужи, оставленные здесь подобно краске на палитре все того же безумного художника, что создал убийственное полотно. Вскоре идти аккуратно стало совершенно невозможно. Вокруг алое марево, которому не виделось конца. Тела несчастных сброшены в залив, меняя цвет прибрежных вод крови, покидавшей безжизненные тела. Банда Кровавого Залива полностью оправдала выбранное название, окрасив волны вдоль линии прибоя в цвета их флага. Посланник Хейза, словно мессия, снизошел до них, но превратил воду не в вино, а в багровый ад. Ларссон медленно двинулся в сторону ангара, прислушиваясь к посторонним звукам, но не услышал ничего, кроме завываний холодного северного ветра и скрежета раскачиваемой им арматуры.
Шаг за шагом он подходил туда, где лужи крови становились реками, пока, наконец, он не вошёл внутрь огромного ангара и замер, крепче сжимая Браунинг.
– Матерь Божья… Кто это сделал? – подавляя охвативший ужас, Ли припомнил слова о северном ветре, принимая их за издевку. Выуживая в темноте шорохи, он ловил лишь эхо шагов и пришедшие с рассветом длинные тени. Сомнений не было: рисовавший этой палитрой художник исчез, иначе Ларссон уже истекал бы кровью на полу рядом с ребятами Гарсиа. Он жив и пришел по душу ускользнувшего
