то, что оставалось скрытым от тебя в грохоте музыки.
Я встретился с ним взглядом:
– Я не работаю в тишине.
– С этого дня работаешь.
– Говард, я не могу…
Его глаза утратили мягкость.
– Не бывает одного без другого: красоты без уродства, смысла без отречения, силы без боли, знания без тишины. Предназначения без жертвы. Жертва неотъемлема.
Я отвернулся:
– Когда я могу приступить к работе?
– Прямо сейчас, если пожелаешь.
Скажу так: ему не пришлось заталкивать масляную краску мне в глотку. Если между мной и свободой стоит картина, я ее напишу.
* * *
Когда Говард ушел, прихватив канцелярский нож и заперев меня, я поднял голову и прислушался. От упавшей тишины звенело в ушах. Я немного побродил по комнате, перебирая имеющийся инвентарь. Среди вещей нашел записку, на которой тем же почерком, что и на открытке, было написано: «Человек делает, порождает несравненно больше того, что может или должен вынести. Вот так он и узнает, что может вынести все». Подпись: «Свет в августе» Уильям Фолкнер. Вивиан наверняка читала Фолкнера.
Я замер перед холстом, натянутым на подрамник, установленным на мольберт, пытаясь понять, что вижу. Вернее, почему не вижу ничего. Я чувствовал себя зверем, которого заперли в клетке – более тесной и темной, чем та, в которой он привык сидеть. Часть меня до сих пор надеялась, что это происходит с кем-то другим.
У меня больше не было жены, дома, бухла. Зато у меня была куча свободного времени. И прекрасный чистый холст. Я вспомнил, как стоял в дверях своей студии, гадая, когда вернусь к работе и вернусь ли когда-нибудь. Что ж, я не ожидал, что это случится так скоро.
Мне надо создать что-то, что произведет на Говарда впечатление. А что у меня получается лучше всего? Я вглядывался в холст, а руки уже перебирали тюбики с краской.
Щелкнул замок, Говард заглянул в комнату:
– Ужин скоро будет готов.
И он напомнил мне, как добраться до внутренней лестницы. Очень предусмотрительно, я уже собирался блуждать в темноте до скончания времен. Все равно часы он отобрал.
Закрыв разбавитель крышкой, я подумал о бутылке в мини-баре в Сент-Игнас. В тот же миг жажда крепко вцепилась в мои кишки. Обычно к этому моменту я уже был пьян и трудился над тем, чтобы где-нибудь отключиться.
* * *
Мы ужинали на кухне за единственным в особняке столом. Быстро расправившись со стейком, шпинатом и мини-морковками, Говард открыл книгу, которую читал в душевой. Я отметил, что толщина прочитанных страниц заметно увеличилась.
– Когда ты отпустишь меня? – спросил я, не притронувшись к еде. – Хоть примерно.
Меня тревожила наступающая ночь. Я перевел взгляд на серрейторный нож, лежавший возле тарелки, – с удобной на вид рукоятью и с зубчатой заточкой четырехдюймового клинка. Ножи с такой заточкой прекрасно справляются с разрезанием стейков, пальцев, пиццы.
– Не думай об этом, – вторя моим мыслям, сказал Холт, прозрачные в свете кемпингового фонаря глаза бегали по строчкам. Ему приходилось придерживать книгу, чтобы она не закрылась. – Время, проведенное здесь, пойдет тебе на пользу.
– Значит, рано или поздно ты отпустишь меня.
Он кивнул.
– После всего, что я сделал.
Уголки его губ дрогнули.
– И не тронешь мою семью.
– Если ты прекратишь искать легкие пути.
Я снова уставился в тарелку – складную, со стенками из силикона, – на стейк в окружении овощей. Многие домохозяйки испытали бы трепет и унижение перед такой подачей. Я был голоден, но без аппетита.
– И все? – вырвалось у меня.
Наконец Говард взглянул на меня:
– Тебе мало?
– Ну вообще-то я был уверен, что ты убьешь меня.
– Разве это не по твоей части?
Я взял легкую вилку, серрейтор, отрезал от стейка кусок и затолкал его себе в рот. Мясо оказалось бесподобным, однако я, не раздумывая, предпочел бы ему одну-единственную бутылочку из мини-бара. Открыть, налить, опрокинуть, расслабиться. Но это был бы легкий путь, верно?
– Депрессивная обложка, – проговорил я с набитым ртом.
Холт поднял книгу, чтобы я смог разобрать название романа и автора.
– И что, – я продолжал апатично жевать, – мертвые души этого Гоголя разгуливают по лесу?
– Ты можешь прочитать роман после меня.
– Если бы я хотел читать, – огрызнулся я, сдвигая мини-морковки на край тарелки, – то отправился бы в книжный клуб, а не в Хорслейк.
Вновь уткнувшись в книгу, Холт поинтересовался:
– Художники никогда не моют руки, верно?
Мои руки были в засохшей краске, и едва ли меня это беспокоило.
После ужина, убедившись, что нож остался на столе, а не переместился в мой карман, Говард отвел меня обратно в конуру с земляным полом и дверью, обитой металлом. Тело изнутри стало ледяным, во рту пересохло, я туго завернулся в спальник и попытался поверить, что проснусь на Холлоу-драйв.
* * *
Мне показалось, что я проснулся практически сразу. Почему так темно? Кажется, я на борту самолета, в теплой колыбели одеяла, в салоне не горит свет, и я вроде бы могу разглядеть синюю нить горизонта, над которой громоздятся тучи. Я начал погружаться обратно в сон, словно падал в ружейный ствол, катился по нему, все быстрее и быстрее, как по горке, смазанной кровью, в темноту, пахнущую картофельным клубнем… когда нить лопнула и иллюзию раскололо понимание, что в самолетах нет таких одеял.
Значит, я в отеле. Даже убедил себя, что слышу вой пожарной машины, несущейся по 59-й Вэст-стрит, и запах роз в вазе на прикроватном столике – нежный, изысканный, с теми же нотками сырости.
Я на ощупь продвигался вдоль стены. Должно быть, чертовы шторы на окнах высотой от пола до потолка, к тому же наглухо задернуты, раз не видно огней города – вообще ничего.
Дэнни, чувствуешь? В воздухе потянуло жареным. И это не вспыхнувший холст.
Я был заперт в горящем отеле!
Я начал носиться по комнате с воплем, рвущимся из горла. Внезапно обо что-то споткнулся и растянулся на земле. Кемпинговый фонарь! Яркий свет вернул меня из-за черты помешательства обратно в подвал Ведьминого дома. Дрожа, я заполз на матрас и еще долго не мог перевести дыхание.
* * *
Проснувшись, я какое-то время продолжал лежать, крепко зажмурившись, потом саданул себя кулаком по лицу и, подождав с минуту, открыл глаза.
Каменные стены, земляной пол. Дверь приоткрыта. Наверное, Говард отпер меня, пока я спал.
Прихватив фонарь, я поднялся наверх, следуя уже знакомым мне путем: один поворот налево, два – направо. Дом встречал меня темнотой и стылым камином. На обеденном столе стояла
